«...А «Молитва» Булата? По мнению о. Георгия Чистякова, она стала для миллионов наших современников, никогда не молившихся и вообще не знавших, что это такое, их первой заученной наизусть молитвой». Это пишет литературовед Виген Оганян, автор одной из отповедей Лямпорту. Что ж, давайте вспомним «Молитву».
Сразу же бросается в глаза лейтмотив: «дай, дай, дай». Не «спаси», не «сохрани», не «помилуй». «Дай, пока Земля ещё вертится», – то есть сейчас, при жизни, чтоб полученное можно было успеть использовать. «Дай, чего нет», – а со спасением души я сам разберусь. Я же порядочный – не для себя прошу. О себе скромно, во второю очередь (правда, после каждого пункта). Мудрому – голову, трусливому – коня, а мне так, проценты. Но – с каждой сделки! Тут уж не важно, прибегал ли автор к услугам комиссионных магазинов – всё и так открытым текстом передано в эфир.
Под стать «молитве» и обращение к Богу – «Зеленоглазый мой». Будь поэт дамой, можно было бы сказать «чувственное». Но тут, скорее, другое. Речь о настольной статуэтке, инкрустированной стекляшками. Вроде японского пузатенького божка Хотэй, которого по брюшку надо погладить. В «интеллигентных домах» любят держать таких. Рядом с чёртиками-«мефистофелями» каслинского литья.
На языке науки смысл этой «молитвы миллионов» формулируется следующим образом: «Биологический эвдемонизм с общественной санкцией».
«Эвдемонизм» – это стремление к благу. «Биологический» – значит прижизненный («пока ещё ярок свет»). «С общественной санкцией» – означает, что благо обеспечивается людьми. (В частности, их благодарностью за посредничество, испытываемой к поэту-медиуму-молельщику.) В общем-то ничего страшного. Именно такой тип мировоззрения был присущ, например, древним грекам. Правда, они были язычниками.
А вот как описывается на том же языке «твёрдое» христианство (в частности, православие): «Эсхатологический эвдемонизм с религиозной санкцией». По-русски говоря, «отдохнём, когда увидим небо в алмазах». Диаметральная то есть противоположность песне. Непонятно, чему отец Георгий, последователь протоиерея Александра Меня, так радовался.
Зато понятно, от кого памятник.
ЗАГОВОР ОБРЕЧЁННЫХ
Не мудрствуя, назовём этих людей «шестидесятниками». Речь не о поколении, не об убеждении даже – о субкультуре. Ведь «шестидесятничество» пополнялось свежей кровью и в семидесятых – когда, взявшись за руки, стало модно петь уже Цветаеву с Пастернаком, и в восьмидесятых – когда «возвращали литературу», и в девяностых – когда, задрав штаны (и взявшись за руки, разумеется), бежали за постмодернизмом, и даже сегодня – мужественными усилиями организаторов ежегодного молодёжного семинара в Липках. Всё это (за вычетом Липок – субкультуры тоже стареют и устают) были заметнейшие события своего времени, и каждому из них тогдашние «шестидесятники» были сопричастны. Чего ж плохого?
На первый взгляд ничего.
Хотя – где оттепельный гуманизм пятидесятых и где постмодернизм, казалось бы.
А не важно. Главное – что «перспективные тренды», и мы тут как тут.
Характерно, что при этом по всякого рода «внелитературным вопросам» – будь то осуждение смертной казни или одобрение абортов, отношение к сталинизму или Ходорковскому, выработка мнений по поводу фильмов «Царь» или «Остров» – «шестидесятники» выступают единым фронтом, независимо от того, какого они «призыва».
Всё просто: новаторы-модернисты последовательно выступают против традиции, в чём бы этот модернизм и эта традиция ни выражались.
И тут ещё не видно беды.
А беда вот в чём. Все «убежденческие» и «поколенческие» свары вокруг и с участием «шестидесятников» случаются по одной элементарной причине: жадные они.
Жадные «до жизни».
Как джек-лондоновский герой: давно уже накормлен, умыт, обут, а всё сухариками матрас напихивает.
Двадцать лет не стихает согласный вой: литераторы в России страдали! Великие тексты были под запретом, настоящих писателей унижали и уничтожали! Подавайте нам теперь компенсацию – и за себя, и за того парня. Мы ведь наследники Платонова, Булгакова, Олеши, Зощенко... всех, кто страдал и кому теперь, выходит, положено.
Напоминает практику бессрочных контрибуций по итогам войны.
А ведь даже не «воевали». «Страдали» только, и то не очень. Многие сидели на должностях и печатались, а изгнанникам так даже завидовали.
И вот теперь – «дай».
Это не просто жадность.
Это онтологическая несовместимость с русской культурой.
У нас праведниками не становятся по наследству или «за страдания». У нас праведниками становятся в результате покаянного очищения. В результате умаления, а не возвеличивания себя.
История русской культуры – отнюдь не победная. Неслучайно лучшие её творения рождались на дне отчаяния – как духовный вызов окружающей тьме. Неслучайно Россия раз за разом оступалась на пути к «мировому господству»: дожми Пётр Великий персов, войди Скобелев в Стамбул, не задави коммунисты Пражскую весну, низведя убийственно соблазнительную для Запада левую идею до трусливой и жестокой казёнщины, – и вот оно: Россия – царица мира...
Судьба бережёт.
Вспомним, кого зовут «князем мира».
Русский эвдемонизм – эсхатологический: «не в этой жизни». А «шестидесятникам» нужно именно в этой: пока Земля ещё вертится, пока грудь высока, пока есть чем есть. Именно поэтому им не по пути ни с Русским государством, ни с историей, ни с религией, ни с народом. Именно поэтому они ведут безжалостную войну с национальной традицией, бдительно различая её зёрна в любой малости.
Их ненависть к отечеству – сродни фрейдистскому «комплексу проекции»: известно, что мы относимся к людям не согласно тому, чем им обязаны, а согласно тому, чем они обязаны нам. Сделал другому подлость – вот и ненавидишь его.
Жертва же куда терпимее относится к своему обидчику. Во всяком случае, так у русских. Поэтому можно не волноваться: «шестидесятники» здесь никогда не получат тех «памятников», которых заслуживают.
Перед ними будут терпеливо оправдываться, извиняться за Окуджаву, лелеять, взращивать и терпеть. Потому что они здесь необходимы. Для правильного, так сказать, обмена веществ.
Что поделать, такой народ, такая страна.
«Толерантность, сэр».
Приговор – вырождение
Литература
Приговор – вырождение
ОБЪЕКТИВ
Продолжаем обсуждение произведений финалистов премии «Русский Букер-2009»
Андрей ВОРОНЦОВ
Елена Чижова. Время женщин : Роман. – Звезда, 2009, № 3, с. 7–102.
Роман Елены Чижовой «Время женщин» начинается так же, как известный фильм «Москва слезам не верит», а заканчивается совершенно иначе. Можно сказать, что «Время женщин» – это «Москва слезам не верит» наоборот.
Лимитчицу Антонину Беспалову из «Времени женщин» тоже, как и героиню фильма Меньшовой, соблазняет какой-то стиляга, только питерский. Это диссидент Григорий, точнее, протодиссидент, ибо какие в 1956 году диссиденты? Все ещё были «детьми ХХ съезда», пусть и не всегда послушными. На просмотре фильма «Карнавальная ночь» Григорий остро переживает поражение венгерского восстания 1956 года. Он неприятно поражён нежеланием Антонины посочувствовать венгерским повстанцам (кстати, зверски убивавшим советских солдат). «Рукой махнул, пошёл». И исчез навсегда. А Антонина осталась на сносях. Ну а потом родилась дочка, местком взял мать-одиночку под крыло, дал ей комнату в коммуналке, девочку, наречённую Сюзанной, определил в ясли, и Антонина вернулась на работу во «вредный» цех.
На этом сходство с фильмом заканчивается. Девочка непрерывно болеет, температурит, дело доходит до судорог. Антонина хотела отвезти её к матери в деревню, но тут вдруг три «старорежимные» бабушки, соседки по коммуналке, «легли костьми»: «У самих – никого. Мужья-дети сгинули, поумирали. И внуков нету. Иди, говорят, работай. Неужто не вырастим втроём?» Антонина согласилась, и с тех пор повелось: она работает, ходит по магазинам, убирает, готовит, стирает на всех, а бабушки занимаются Сюзанной. «Почитай, три няньки на одну – и присмотрена, и причёсана. Гуляют, книжки читают. Учат, кому сказать, по-французски». Кроме того, бабушки тайком окрестили девочку именем София. И всё бы ничего, да только девочка – немая… Приближается время идти ей в школу, и женщины боятся: заберут Сюзанну в специнтернат…
