Ему достаточно одного взгляда, чтобы понять: чуда не произошло. И, значит, не могло произойти. Теперь–то он понимает, о чем с самого начала говорили таинственные знаки Судьбы, замеченные, но неразгаданные им.
Костюм отвратителен. Грубо скроенный и сшитый из плохого темно–коричневого шевиота, он весь топорщится безобразными складками. Двубортный пиджак на толстой подкладке с непропорционально большими лацканами, торчащими в разные стороны, мешком висит на сутулых плечах Ибишева, в то время как прямые брюки–дудочки чрезмерно облегают его и без того слишком худые ноги.
Он бесстрастно смотрит на свое отражение в большом зеркалом, не обращая внимания на матерей и портного, которые теребят его, дергают за фалды, застегивают и расстегивают пуговицы пиджака и о чем–то громко спорят. Шершавый червяк на лбу становится теплым и багровым от приливающей крови. Кажется, что его вот–вот разорвет.
Ибишев отворачивается.
7.
В начале июля он сдавал вступительные экзамены в Бакинский Политехнический институт.
Несмотря на раскрытые настежь окна, воздух почти не движется, и в залитой солнцем аудитории остро пахнет мастикой и потом. Ибишев сидит в пиджаке. Он знает, что выглядит глупо, но все равно не снимает его. Ему плевать, что рубашка промокла насквозь и от горячей липкой испарины невыносимо зудит все тело. Продолжая упрямо заполнять экзаменационные листы, Ибишев неожиданно для себя начинает испытывать странное злорадное удовлетворение от того, как оно, его тело, мучается и страдает. Он наблюдает за ним как бы со стороны и торжествует. И в этом нет ничего от мазохизма. Это просто маленькая месть…
Ибишев смотрит на часы: до конца экзамена осталось еще пятнадцать минут. Он продолжает писать, с тревогой чувствуя, как лоб наливается свинцовой тяжестью. Только бы успеть! Слюна во рту становится соленой и вязкой. Дурной знак! Он шмыгает носом, еще раз, успевает отложить ручку, и почти сразу же первые тяжелые и густые капли почти черной крови падают на экзаменационный лист, лежащий перед ним. Униженный и несчастный, пытаясь остановить кровотечение, он закидывает назад голову, одной рукой лихорадочно шаря по карманам пиджака в поисках платка, а другой — зажимая ноздри, забитые свернувшейся кровью. И все, кто сидит в аудитории, смотрят на него в этот момент. И Ибишев знает это. И ему хочется умереть.
Во дворе института, прямо под окнами аудитории, где Ибишев сдает последний экзамен, бледные от волнения ждут Алия — Валия. Они держат наготове сверток с бутербродами и бутылку прохладного лимонада.
Глава 4
АНАДИОМЕНА
«Нежны стопы у нее: не касаясь ими праха земного,
Она по главам человеческим ходит…»
Гомер
1.
Летние ночи наступают в Денизли стремительно. Пока в фиолетовом небе еще догорают последние оранжевые отсветы закатившегося солнца, душная влажная темнота выплывает из подвалов и сумрачных переулков, и за несколько секунд город оказывается затопленным ею по самые крыши. Словно сквозь толщу воды светятся редкие уличные фонари и желтые окна домов. И когда среди нагромождения пульсирующих звезд в углу неба вспыхивает жемчужно–белая Венера, что–то невыразимо женственное и томное начинает разливаться в воздухе, наполненном волнующими ароматами вечерних цветов.
Таинственный свет Венеры вызывает томление плоти. Оно буквально пронизывает город невидимыми лучами, и каждая деталь, каждая вещь, каждое сказанное слово невольно приобретают скрытый эротический смысл. По крайней мере, так казалось Ибишеву летом 1994 года.
2.
Вот он сидит, вытянув ноги на железные перила балкона, и курит, болезненно и чутко прислушиваясь к неярким звукам ночи. Отравленный беспощадной Венерой, Ибишев впитывает их всем телом, ощущая форму, цвет и даже запах каждого из них. Звуки завораживают его. И он, цепенея от головокружительного возбуждения, не может пошевелить ни одним мускулом. Неряшливые комки серо–черного пепла с кончика его сигареты скатываются ему прямо на грудь и застревают в кольцах редких волос.
Ибишев ощутимо изменился. На первый взгляд, просто стало больше щетины, укрывшей острый подбородок и впалые щеки, от чего лицо его кажется еще более худым и длинным, да от постоянного курения совершенно пожелтели и испортились зубы. На самом же деле больше всего изменились глаза. Светло–карие, почти золотистые, за два года они выгорели так, что стали почти желтыми как у филина. И теперь лицо его еще больше похоже на маску — уродливую маску Пьеро с красными россыпями прыщей вместо румян на бледной коже.
Кто дал мне это лицо?
На засаленном рукаве того самого костюмного пиджака, надетого прямо на голое тело, сидит коричневый мотылек, а за спиной Ибишева в желтоватом свете пыльной лампочки в безумном танце кружатся насекомые. Широкие листья трепетных смокв призывно шелестят в порывах теплого ветра, набегающего с моря.
С каждой минутой сияние Венеры становится все ярче и все сильнее. И теперь волны сладкой всепобеждающей истомы уже одна за другой безостановочно накатывают на оцепеневшего Ибишева из глубины июльской ночи, постепенно размягчая все его напряженное тело.
Он не сопротивляется. Он устал бороться с постоянным возбуждением. Ибишев выключает свет и, оттянув финки, дрожащей рукой трогает свой болезненно пульсирующий член.
А потом он долго сидит, прислонившись спиной к теплой стене, опустошенный и измученный, и прячет глаза, чтобы не смотреть на сверкающие звезды. И, несмотря на то, что происходит это теперь регулярно, почти каждую ночь, Ибишев так же остро, как это было в первый раз, презирает и стыдится самого себя. В воображении его настойчиво возникает образ безмятежно спящих в большой пустоватой спальне девственных матерей, рядом с которыми он представляется себе безобразным чудовищем.
Стараясь не шуметь, Ибишев крадучись пробирается на кухню. Залпом выпив стакан ледяного компота из холодильника, он садится за стол и, обхватив пылающее лицо руками, сидит так в душной темноте до тех пор, пока не притупляются все чувства. И лишь когда темнота за окном начинает постепенно бледнеть, а волнующий свет Венеры теряет свою силу, он, наконец, отправляется спать.
Но даже сон не принесет ему облегчения.
Несомненно, что–то непоправимое случилось с Ибишевым за этот год. Безумная энергия пола, почти не проявлявшаяся после того случая с разбитым зеркалом, вдруг, словно скрытая болезнь, стремительно вырвалась наружу и разрушила весь привычный ритм его жизни. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Благодаря пуританскому воспитанию, полученному от матерей–девственниц, взрослея и с каждым днем все больше замыкаясь на себе и своих обидах, Ибишев тщательно избегал всего, что касалось вопросов секса. И так продолжалось до последнего времени, точнее, до начала июня 1994 года, когда всего за несколько коротких дней, казалось, окончательно побежденный и загнанный глубоко вовнутрь половой инстинкт неожиданно пробудился в нем с невероятной силой.
Тяжелое дыхание южного ветра наполняет сны призраками и страстью.
Ветер обдувает лицо Ибишева. Его запекшиеся губы. Длинный шрам на лбу постепенно темнеет и судорожно извивается.
Матери–двойняшки не спят. Все ночь они внимательно следят за Ибишевым, притаившись, словно тени, за бельевым шкафом в глубине длинного темного коридора. Страсть Ибишева, больше похожая на тяжелую болезнь, чужда и непонятна этим двум пожилым девицам и, не умея помочь, они могут только беззвучно плакать. То, что происходит с ним, кажется им настолько стыдным, что долгое время двойняшки избегают говорить об этом даже друг с другом.
Тонкие и почти бесплотные, как две феи, они на цыпочках подходят к дверям его комнаты, и ни одна половица не скрипит под их легкими шагами. Осторожно приоткрыв дверь, сестры–девственницы заглядывают вовнутрь и видят спящего Ибишева, который задыхается и мечется на влажных от пота простынях, словно кто–то душит его. Им представляется, что это предрассветные призраки–ифриты — обнаженные бесстыдные женщины с глазами большими и желтыми, как у лемуров — жадно целуют кровоточащие губы Ибишева и обжигают его воспаленную кожу своим зловонным дыханием, и обнимают и гладят его тело, и надрывно хохочут, глядя на безутешных матерей, в немом ужасе застывших на пороге комнаты…
Все эти долгие годы они, как умели, оберегали свое единственное чадо. Бдительно стерегли его тело и душу, надеясь, что невзгоды мира минуют Ибишева. Но что они знали о невзгодах мира, две одинокие вдовые птицы?! И что могли они противопоставить неумолимой и злой воле ночных демонов, которые однажды уже являлись Ибишеву в старом зеркале, едва не убив его, и теперь пришли к нему снова.
