Таир Али
ИБИШЕВ
Роман
Copyright — «Абилов, Зейналов и сыновья», 2000 г.
Copyright — Ceyla, 2000
Copyright — Tair Ali, 2000
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.
Все события и герои в романе вымышлены, любые совпадения случайны
Глава 1
ЗЕРКАЛО
1.
Два десятка фотографий в темно–красном альбоме, несколько учебников со штампом университетской библиотеки, значки, чахлый лимонник в жестяной банке, пять рубашек, свитер, пара старых брюк, туфли со сбитыми на бок каблуками в коридоре, электронная зажигалка, ключи — вот и все, что осталось от Ибишева.
И еще остались две тоскующие женщины. Они тихо ходят по его комнате и стирают невидимую пыль с мебели. Скрипят половицы. Его кровать застелена коричневым покрывалом с тигром. Почти все фотографии детские. На одной из них, самой лучшей, он стоит перед домом с большим персиком в руках и настороженно смотрит в объектив. Эту фотографию делал сосед с первого этажа. Женщины перебирают книги на столе, листают его школьные тетради. И так они делают по несколько раз в день, потому что очень скучают по Ибишеву. А за окном, не шелохнувшись, стоят заснеженные маслины. И если выйти на балкон, то можно увидеть серое и неподвижное море, и падающий снег, который неумолимо заметает головокружительный лабиринт улиц, и белый пар, поднимающийся над плоскими крышами домов, и обледенелые провода, и черных птиц, парящих совсем низко в застывшем небе. И можно прикрыть лицо ладонями и представить его себе там, на бесконечных лугах, залитых прозрачной водой и светом.
Но это сейчас. А тогда, в тот день, Ибишев проснулся от скрипа двери. Он открыл глаза и увидел их на пороге своей комнаты. Они стояли, окутанные полумраком, совершенно одинаковые, маленькие, сутулые, в черных вдовьих косынках и синих платьях в белый горошек. Ибишев закрыл глаза. И когда он открыл их снова, они уже стояли в изголовье его кровати.
— С днем рожденья, сынок! — сказали они совершенно одинаковыми голосами и одновременно улыбнулись. Две загадочные сирены с почти детскими лицами цвета слоновой кости, почти бесплотные, почти ирреальные, два ангела–хранителя, прошедшие через всю жизнь Ибишева и, в конце концов, так и не сумевшие уберечь его бессмертную душу.
И Алия, та, что старше Валии ровно на полторы минуты, отодвигает занавеску, и чудесное майское солнце заливает всю комнату дрожащим светом, похожим на призрачную дымку. И все словно тонет в этом свете: и чахлый лимонник в железном горшке на подоконнике, и письменный стол, и шифоньер в углу, и стены, покрытые выцветшими обоями, и изголовье железной кровати, и заспанное лицо Ибишева.
Валия, та, что младше на полторы минуты, достает из шифоньера одежду Ибишева и аккуратно вешает ее на стул. Брюки, рубашка, носки.
И за окном с массивными ставнями — Денизли, но не такой, как сейчас. Денизли 1984 года. И весь город завешен красными флагами, которые еще не успели убрать после первомайского праздника. И на заросшем диким виноградником огромном пустыре, примыкающем к верхним кварталам, вовсю идет строительство дач. И в городской мечети конца прошлого века все еще находится краеведческий музей. И Ибишеву всего четырнадцать лет. И он, протирая заспанные глаза, садится на кровати. И ноги его едва достают пола, и Алии — Валия улыбаются ему, и их лица цвета слоновой кости почти светятся от счастья.
— Сегодня, наконец, ты стал, взрослым! — сказала Алия.
— Слава Аллаху! — сказала Валия. И они погладили Ибишева по разлохмаченным волосам.
— Теперь ты мужчина в доме, не забывай об этом…
— Мы будем молиться за тебя.
— А это подарок! Посмотри! — И словно, как у фокусников в цирке, в крошечных ладошках Алии — Валии вдруг возникла картонная коробка из–под обуви, перевязанная куском бечевки.
— Когда твой отец уехал, он оставил это. — Сказала, печально улыбнувшись, старшая Алия.
— Упокой Аллах его душу!
— Упокой Аллах его душу! Это нужно всем мужчинам. Это скоро понадобится и тебе.
Ибишев осторожно взял коробку.
— Это подарок от твоего отца! Мы столько лет хранили его для тебя!..
— Сегодня можешь не идти в школу, сынок. Вечером придут гости!..
Они по очереди приложились ко лбу Ибишева и исчезли, словно растворившись в солнечной дымке. И Ибишев, осторожно прижимая к себе коробку, спустился с кровати и, шлепая босыми ногами, подошел к окну. Коробка была легкая и пахла нафталином. Ибишев был взбудоражен и растерян одновременно. То, что он держал в руках, было как–то неразрывно связано с тем человеком, которого он никогда не видел и который был его отцом.
Он развязал бечевку и снял крышку. Сверху, переложенные кусками ваты, лежали большая, начищенная до сверкающего блеска медная мыльница, круглое зеркало, помазок с настоящей свиной щетиной в маленьком целлофановом кулечке, обсыпанный тальком, плотно закупоренный флакон выдохшегося огуречного одеколона, полупустой тюбик жидкого польского мыла, а в самом низу — роскошная опасная бритва с фигурной ручкой, инкрустированной перламутром. Стоя босыми ногами на холодном полу, он стал бережно раскладывать неожиданно полученное наследство на залитом солнцем подоконнике, остро чувствуя невыразимую нежность к человеку, который, как и он, был мужчиной и когда–то владел и пользовался всем этим. Он представил себе его сидящим за столом в гостиной. Перед ним круглое зеркало на подставке. Он смотрит в него и проводит бритвой по намыленной щеке. На лезвии остаются куски пены с черными волосками.
Ибишев трогает пальцами свое лицо. На подбородке и над губой уже есть пушок. Он пробует подушечкой большого пальца притупившееся лезвие. Бритва удобно лежит в руке.
И, наверное, лучше всего запомнить его именно таким, в призрачной солнечной дымке, стоящим перед подоконником и с замиранием сердца, рассматривающим нехитрое отцовское наследство…
2.
Он никогда не видел его, если, конечно, не считать той темной, плохо ретушированной фотографии в столовой. Она висит на стене, между окном и буфетом. Бесформенное лицо с почти совершенно размытыми чертами едва проглядывает сквозь неопределенный серый туман. Скорее эскиз какой–то маски, чем фотография мужского лица. Сходство усиливается еще и благодаря старательности фотографа–ретушера: розовые пятна на щеках, лиловые тени вместо губ и два четких черных кружочка, изображающих ноздри. Ибишев много раз подолгу изучал этот единственный имеющийся в наличии портрет отца и, в конечном итоге, пришел к единственно возможному заключению: лицо на фотографии никак не могло принадлежать живому человеку.
Он снился ему иногда, огромный и сияющий, в широком плаще, который трепал налетающий ветер. На лицо его падала холодная тень, и черт нельзя было различить, но Ибишев точно знал, что он улыбается ему, улыбается и что–то говорит тяжелым басом, и Ибишев, дрожа от любви и восторга, силился различить слова. Но ничего не получалось — призрак говорил на каком–то неизвестном Ибишеву языке. Он все говорил, говорил, пока где–то далеко не начинали протяжно кричать птицы. И тогда сияющий призрак отца Ибишева поворачивался и медленно уходил в странный скандинавский пейзаж (грозное северное море, катящее валы на громоздящиеся друг на друга скалы, и лохмотья почти черных облаков на светлеющем небе).
Ибишев так никогда и не узнал, о чем хотел поведать ему призрак отца.
В первый раз он увидел этот сон в одиннадцать лет и, проснувшись, долго плакал, закрыв голову подушкой. Очевидно, что призрак что–то пытался рассказать ему. Что–то очень тайное. Что–то такое, что он мог доверить только ему, своему сыну…
Ибишев напряженно думал об этом. И в течение целой недели, искусно прячась от Алии — Валии, обыскивал квартиру в поисках каких–либо следов, способных натолкнуть его на разгадку отцовской тайны. Но все, что ему удалось найти, были спринцовка, в предназначении которой он так и не разобрался, и внушительный темно–синий фолиант «Акушерство и Гинекология», завернутые в кусок тряпки и спрятанные на дне корзины с грязным бельем.
Сон повторялся еще несколько раз. С теми же подробностями. Призрак говорил, перекрывая шум ветра и грохот волн, простирал к нему руки, но слова языка, на котором он говорил, не становились от этого понятнее. И чем старше становился Ибишев, тем спокойнее он начинал принимать мысль о том, что тайное послание отца навсегда так и останется тайным. Это первое значительное поражение в своей жизни Ибишев пережил в полнейшем одиночестве, отгородившись от мира высокой температурой, ознобом и сыпью. Врач определил у него корь. Последовали ровно сорок дней домашнего заточения, во время которых юный Ибишев окончательно установил факт полного отсутствия каких–либо материальных следов отцовского пребывания в доме. Не было ни его одежды, ни его документов, ни фотографий (безобразная подделка в столовой не в счет), ни его запаха, ни его инструментов! Абсолютно ничего!
