«Победа! Победа!» — понеслось над площадью. И сразу же откуда–то, как по волшебству, появились флаги. Новые трехцветные флаги с восьмиконечной звездой и полумесяцем посередине. Они торжественно затрепетали на сыром ветру. И сразу стало как–то празднично. И люди стали хлопать самим себе и двенадцати праведникам во главе с бородатым. И он с помощью соратников неловко взобрался на парапет и, ухватившись рукой за длинный железный флагшток, стал говорить речь. И в наступившей тишине несколько минут был слышен только его осипший голос, гулким эхом разносившийся по маленькой площади, и дыхание тысяч людей, напряженно внимающих ему.
Говорил он отрывисто и путано, то и дело повторяясь и не договаривая до конца предложения. Но это уже было неважно. И по толпе катился шепот восхищения, и без конца, как заклинание, повторялось «ФНС», «свобода», «демократия», «революция», а потом, как из небытия, возникла фамилия Пашаев. И как–то сразу стало понятно, что этот бородатый, почти седой человек в драповом пальто, сутуло стоящий на парапете, и есть ни кто иной, как Пашаев — Вождь Революции, один из двенадцати праведников, кандидат филологических наук, главный городской диссидент и конспиратор, неуловимый председатель денизлинского отделения ФНС. И кто–то из старожилов в толпе, конечно же, с удивлением узнал в нем того самого, единственного малахольного сына школьного учителя Пашаева, насмерть угоревшего в бане в 1973 году. И кто–то с суеверным ужасом вспомнил, что много лет назад сын этот неожиданно угодил в Сибирь за чтение каких–то запрещенных книг, где, по слухам, и умер…
И вот теперь, словно золотая птица Симург из горстки пепла…
3.
Когда Пашаев закончил, в серое небо опять вознеслось многократное «Свобода». И опять были подняты твердо сжатые кулаки.
Продолжает моросить дождь. Мелкие холодные капли падают на разгоряченные лица и высыхают без следа. Два часа пополудни. На трибуну–парапет один за другим взбираются ораторы. Они обращаются к толпе, и у многих голоса сорваны от волнения и криков. Никто не собирается расходиться. Революция все еще в опасности. Люди прижимаются плечами друг к другу. Возрожденная из пепла священная птица предвещает им победу.
Все стало окончательно ясно лишь ближе к вечеру, когда на помощь восставшим прибыли два забрызганных свежей грязью автобуса со столичными активистами ФНС. Расписанные синими восьмигранными звездами, с мегафонами, сквозь которые хрипло рвалась торжественная мелодия нового национального гимна, они под гром оваций медленно въехали прямо в центр площади. Карбонариев из столицы на плечах донесли до трибуны–парапета. Началось братание. Люди в черных пальто — бакинские и местные — обнимались и, взявшись за руки, пели слова гимна.
Митинг продолжался до темноты. Но фонари в тот день так и не зажглись. Не зажегся свет и в домах. Электричество отключили по всему городу. На площади появились ручные фонарики. Разожгли костры, и огонь придал всему происходящему особую зловещую торжественность. Приблизительно в восемь часов вечера на месте был сформирован Временный Исполнительный Комитет из двадцати человек во главе с Пашаевым, взявший на себя всю полноту власти в Денизли. После этого, общими усилиями, были взломаны двери мэрии, и люди в черных пальто, словно бесноватые призраки, рассеялись по ее бесконечным коридорам и лестничным пролетам. Уродливое каменное здание, выстроенное еще в начале 30‑х годов, за несколько минут погрузилось в беспросветный хаос.
В кромешной темноте, роняя фонарики, натыкаясь на стены и мебель, путаясь в переходах и теряя друг друга, они врывались в запертые кабинеты, переворачивали столы и тяжелые несгораемые шкафы, до отказа набитые пыльными папками. И на заляпанные грязью ковровые дорожки стопками падали никому не нужные архивные бумаги, многие с отвратительными трупными разводами плесени. Все эти отчеты, рапорты, справки, выписки, подшивки, бюллетени, бухгалтерские книги, инструкции по идеологическому контролю, а заодно и книги покойных вождей, бутылочки с засохшим канцелярским клеем, скоросшиватели, дыроколы, проржавевшие скрепки, кнопки всевозможных форм и размеров, кипятильники, жестяные и стеклянные баночки с остатками чая и сахарного песка, противотараканьи аэрозоли, горшки с мертвыми фикусами, настенные календари, графины… — короче говоря, весь многочисленный затхлый инвентарь погибшей безвозвратно страны и эпохи.
И еще долго в запотевших окнах мэрии с дрожащими на них желто–оранжевыми отблесками костров суетливо двигались тусклые лучи фонариков.
Дождь почти прекратился. Неподвижный воздух наэлектризован до предела. Отчетливо и ярко слышен каждый звук. Люди кучками стоят у костров. Говорят. Поют. Смеются. Искры с треском уносятся в непроницаемое небо и бесследно тают в густой темноте. В здании мэрии с ужасающим грохотом и треском падает мебель. Несколько женщин разносят горячий чай в термосах и больших чайниках. Какой–то старичок в высокой бараньей шапке нараспев читает свежесочиненные стихи. Праздник продолжается. Призрак чудесной птицы все еще витает над площадью. И, завороженные его пленительным образом, люди вокруг костров не замечают, как неподвижный воздух, фосфоресцирующий прозрачным голубым светом от разлитого в нем колючего электричества, вдруг приходит в движение, становится упругим и плотным, и через мгновение с небес срывается бешеный ветер. Захлебываясь от воя, сбивая пламя костров и вырывая флаги из оцепеневших рук, он проносится над площадью, распахивает двери разгромленной мэрии и наполняет его невообразимым свистом и гулом.
Под яростным напором ветра одновременно в нескольких местах лопаются стекла.
И, словно окончательно обезумев, люди на площади начинают восторженно приветствовать сотни, тысячи, миллионы бумажных листов, вылетающие, словно птицы, из разбитых окон и сиротливо несущиеся во все стороны. Задрав головы вверх, они смеются и радостно машут руками фантастическому бумажному снегу, идущему над Денизли. И пьянеют от немыслимой свободы. И ветер вместе с летящими листами разносит их голоса по всему городу.
Бумаги кружились и кружились, шелестя трепетными крылами, и неба почти не было видно…
4.
Всю весну 1992 года, и даже в те дни, когда началась революция, Ибишев напряженно готовился к сдаче вступительных экзаменов в Политехнический институт в Баку и, к сожалению, пропустил все самое интересное. Но не надо спешить упрекать его в отсутствии революционного духа. Будь его воля, он, конечно же, всю ночь простоял бы там, на площади, среди большинства своих одноклассников и учителей. И, наверное, это было бы правильно. Но Алия — Валия решительно не позволили ему этого. Они бдительно дежурили перед дверьми его комнаты, и несколько дней, пока в городе бушевали страсти, не выпускали его из дома. И тогда Ибишев, униженный и оскорбленный до крайней степени, в знак протеста изготовил из твердого картона и булавки большой безобразный значок с трехцветной надписью «ФНС» и, приколов его к рубашке, гордо ходил с ним по квартире.
Закутавшись в шерстяное одеяло, из которого торчат его худые голые плечи, Ибишев сидит за письменным столом, стоящем впритык к окну, и следит за бесконечной цепочкой слов на раскрытой странице толстого справочника. В глазах его сонная муть и скука. Не дочитав, он переворачивает страницу. Слова все так же, непрерывным потоком продолжают змеиться на белом пространстве листов. Мерцающий свет керосиновой лампы расползается вокруг него концентрическими кругами, и причудливые жирные тени висят на выцветших обоях.
За окном поднялся ветер. Он натужно воет и со скрипом раскачивает висячий фонарь перед подъездом. Ибишев старается сосредоточиться на учебнике. Закрыв уши руками, вслух перечитывает несколько абзацев. Но шум ветра настойчиво отвлекает его. В самом сердце привычного волнообразного воя Ибишеву слышится странный шелест. Вначале очень далеко и почти неразличимо, а потом все ближе и сильнее. Он поднимает голову и пристально вглядывается в кромешную темноту за дребезжащим окном. Над черной улицей вовсю бушует бумажная метель.
Так они и запомнились, Революционные Мартовские Иды 1992 года: смутно угадываемые силуэты нагроможденных друг на друга домов, светлое единственное пятно — окно, освещенное призрачным светом керосиновой лампы, в нем — удивленное лицо Ибишева с пульсирующим червячком на узком лбу, и тысячи сиротливо летящих бумаг…
5.
Ветер неожиданным образом придал восстанию новый импульс.
Теперь площадь яростно скандировала «Долой Ленина! Долой коммунистов!» Многие бросились к гипсовому памятнику Ленина, одиноко стоящему между тощими кремлевскими елками. Повиснув на нем, мешая и толкая друг друга, они тянули его в разные стороны до тех пор, пока он, наконец, под одобрительные крики с грохотом не раскололся и не посыпался на асфальт белым крошевом. На мраморном постаменте осталась одиноко торчать гнутая ржавая арматура с кусками гипса. А тем временем члены Исполнительного Комитета, докончив разгром мэрии, начали выбрасывать в разбитые окна канцелярский мусор и мебель. И те, кто стояли рядом, подбирали все это и швыряли в угасающие костры. И всеядный огонь, раздуваемый ветром, с треском поглощал влажные от сырости папки, занавески и ножки столов. Над площадью пополз едкий дым.
