Одновременно с гёльдерлиновской ситуацией в жизни нашего героя возникла фаустовская, в отличие от первой, длившаяся долгие годы. Его стал преследовать искуситель. Встречи с ним регулярно продолжались до самой смерти нашего героя. Нам трудно определить реальную функцию искусителя. У нашего героя его демоническая природа не вызывала сомнений. Не решаюсь категорически утверждать, пытался ли искуситель исцелить нашего героя или покарать его, но, бесспорно, он жестоко мучил его. Особенно изнурительным было испытание лицом, числом и временем. Искуситель требовал, чтобы наш герой определился, назвав себя, а тот не мог этого сделать, не назвав себя Калидасой, Кретьеном, автором «Слова о полку Игореве», Новалисом, Гёльдерлином, Артюром Рембо. «Так имя вам легион?» — ядовито спрашивал искуситель. «Это вам имя легион», — отвечал наш герой, «Но кто же вы такой?» — спрашивал искуситель. Ответ был неизменен: «Omnia Меа…»
Подлинная трагедия началась, когда к помощи искусителя прибегла жена героя. Ее светлый след в архиве трогает, С ее появлением почерк расцветает, обретая певчие корни. И вдруг эти корни начинают жалобно кричать, как мандрагора, выдергиваемая из земли. Жена героя пришла к искусителю и сказала: «Я устала». То есть устала жить одновременно с Кретьеном, Вольфрамом и с Владимиром Красным Солнышком… Искуситель научил ее, как поступить. Эльза вновь задала своему Лоэнгрину запретный вопрос: «Кто ты родом и как твое настоящее имя?» Далее следует цепь загадок. Почерк отключает креациографическую аппаратуру ослепительной отчетливостью своей многозначности. Одновременно прочитывается естественная смерть, самоубийство и уход. Но загадка загадок даже не в этом. Получается, что герой писал своим почерком до того, как родился, и продолжает писать после смерти. В результате не удается идентифицировать героя ни с одним из известных нам имен. Его юридическая подпись всюду отсутствует. Каждая страница увенчана лишь надписью «Omnia Меа».
Мы невольно задумываемся над смыслом этих слов. Наш герой как будто хочет сказать: «Omnia rnea mecum porto» (все мое ношу с собой). Это значило бы, что в архиве ОМ 84 главенствует мотив нищеты, бездомности и бесприютности. Велемир Хлебников, живший за несколько десятков лет до нашего героя, носил свой архив, как известно, в наволочке, что, кстати, тоже не свидетельствовало о духовной нищете. Но архив ОМ 84 в наволочке, безусловно, не умещается, так что подобная интерпретация отпадает. Попробуем по-другому подойти к проблеме. Наш герой жил не только в конце века, но и в конце второго тысячелетия от Рождества Христова. Не повторяется ли в конце каждого тысячелетия некая загадочная и знаменательная ситуация, ситуация зона? Мы располагаем памятником последнего тысячелетия до христианской эры. Это четвертая эклога Вергилия, где мы читаем: «Круг последний настал…» Завершая первое тысячелетие, Григор Нарекаци вряд ли с умыслом, но почти буквально повторил: «Когда завершился крут и бег времен…» Этим словам приписывали исключительно эсхатологический смысл, а их смысл, как ни парадоксально, еще сложнее и шире. Книга Григора Нарекаци занимает особое место в архиве ОМ 84. Она-то и натолкнула меня на мою гипотезу, чтобы не сказать больше. Нашего героя пытали злобой дня, а он вместе с Вергилием и Григором Нарекаци открыл пророческий смысл слова «современность»: одновременность времен, синхронность настоящего, прошлого и будущего, когда род человеческий — это ты сам, являющийся каждым из тех, кто жил, кто живет и будет жить. Теперь в конце третьего тысячелетия настала та же ситуация эона. Мы не выдержали испытания лицом, числом и временем. Мы самоотождествились и потеряли свой почерк. Но теперь, когда передо мной вновь сидит искуситель и спрашивает: «Кто же вы такой?», я уверен, что в ответ я пишу тем же вечным почерком: «Omnia Меа…»
Скворешник на Солнечной
Дорогая моя Катенька!
Пишу тебе из больницы, но ты, ради Бога, не прерывай практики, не приезжай раньше времени. Уверяю тебя, пока ничего чрезвычайного не происходит. В трудную и даже в трагическую ситуацию ты попадешь, когда вернешься. Эту ситуацию я и предваряю моим письмом.
Начать мне придется издалека. Последние годы мы с тобой прожили в современной отдельной квартире, но ты не можешь не помнить дома, откуда мы переехали. Мы с тобой выселялись последними, и дом уже почти опустел, а я помню, как во время войны и после войны дом был переполнен жильцами. Поэтому его и называли «скворешник на Солнечной». Собственно, скворешник появился несколько позже. Его соорудил мой друг Виктор, мечтавший завести голубей, но голубями он обзавелся не сразу, а скворцы до сих пор щебечут на всю улицу Солнечную, хотя наш дом давно уже снесли. По крайней мере, мне слышится их щебетанье. Но, извини, я отвлекся. Как ты, вероятно, знаешь, мы росли вместе, Виктор, Ольга — твоя мама, и я. Три наши комнаты соседствовали, а кроме нас, на том же втором этаже размещалось еще десять семей. Семьями можно было назвать их с одной оговоркой. Во всех семьях отсутствовали отцы, погибшие на войне. Мы не были исключением. К тому же у нас и матери рано умерли. Первой осиротела Ольга. Правда, закончив семилетку, она работала тогда уже на хлебозаводе. Потом осиротел Виктор. Он тоже поступил уже тогда на машиностроительный завод и собирался в армию. Меня же признали негодным к военной службе, так как у меня от рождения не свертывалась кровь.
Виктор и Ольга взяли надо мной, так сказать, шефство с раннего детства. Они всегда знали, что малейшая царапина может оказаться смертельной для меня. Я привык себя чувствовать младшим по сравнению с ними, хотя вообще-то мы были ровесники. Виктор, или как называли его наши мальчишки, «Витек», всегда провожал меня в школу и из школы. Он раз навсегда отучил окрестных драчунов обижать меня. Сам он, по-моему, никогда не был драчуном, хотя умел дать сдачи, и некоторые учителя считали его хулиганом. Но они ошибались; теперь я могу утверждать это не только как его друг, но и как учитель. Просто чувствовалась в нем сила, перед которой учителя пасовали даже тогда, когда он не знал урока, а это случалось часто. Виктор как будто не считал нужным учиться. В учении он для себя не видел перспективы, полагая, что образование все равно не для него. При этом времени даром он не тратил, с шестого класса бросил играть в футбол, чинил велосипеды, примусы, стенные часы. В нашем доме жильцы привыкли, что лестницы всегда ремонтирует Виктор. Построив знаменитый скворешник, он обзавелся и голубятней. Ужасало в нем по-настоящему только одно: молчаливая вспыльчивость, прорывавшаяся не так уж редко. Помню, как он одним ударом сбил с ног здоровенного парня, обозвавшего, как у нас говорили, Ольгу, когда та отшила его, то есть не пошла с ним танцевать. Парень, по слухам не расстававшийся с финкой и кастетом, еле-еле поднялся с земли и, не оглядываясь, поплелся прочь. Виктор вступался не только за Ольгу, но и за других девочек, что, кстати, Ольгу всегда задевало. Однако Виктор не мог видеть, как обижают слабых и беззащитных. Милиция давно посматривала на него косо, а я гордился Витьком.
Ольга тоже училась без особого рвения и ни о каком образовании не мечтала. Впрочем, уроки она приготовляла добросовестно. Я надеюсь, ты не совсем забыла свою маму. Так вот, Ольга стала такой очень рано, лет в пятнадцать-шестнадцать. Тогда у нее появилась склонность к полноте, хотя полнеть было не с чего, разве что с картошки, которой мы питались почти исключительно. Нельзя было сказать, что Ольга мала ростом, она была приземистой; и нельзя назвать ее белокурой: для ее волос есть неблагозвучное, но точное слово — белобрысая. Древние греки называли свою богиню волоокой, и мне вспомнился этот эпитет, когда я заглядывал Ольге в глаза, хотя их синева иногда казалась мне просто мутной. При этом Ольга была, что называется, складной и по-своему грациозной. Она любила танцевать и даже имела успех, но редко появлялась на нашей уличной танцплощадке, называемой «пятачком». Ольге приходилось ухаживать за больной матерью. Я знал, что Ольга мечтает стать медсестрой, однако впоследствии работа на хлебозаводе ее вполне устраивала.
Так что из нас троих десятилетку закончил только я. Моя доморощенная образованность имела свою предысторию. Дело в том, что во мне приняла участие Анна Никаноровна. В прошлом ей принадлежал весь наш дом, но в мое время она ютилась в такой же комнатушке, как мы, в нашем же коридоре. Анна Никаноровна заинтересовалась мною, когда я только учился говорить. По-видимому, моя болезнь вызывала в ней странное сочувствие и понимание. Она рассказывала мне о тибетском лекаре, приезжавшем в Петербург лечить подобную болезнь. Я спросил, где находится Тибет, и не вылечат ли меня там. Анна Никаноровна покачала головой. Однако мысль о Тибете прочно засела в моей голове. Через некоторое время я спросил у Анны Никаноровны, нельзя ли прочесть хотя бы тибетские книги. Быть может, там написано, как мне лечиться, чтобы улучшить мою кровь. Анна Никаноровна поправила пенсне и сказала, что крови мне улучшать не надо, а тибетского языка она не знает, но может меня выучить немецкому и французскому. Она, действительно, давала частные уроки языков и этим жила. Меня она обучала бесплатно, и вскоре я заговорил по-немецки и по-французски, на языках, которые до сих пор преподавал. Анна Никаноровна познакомила меня со своими пожилыми подругами, и я получил возможность практиковаться в языках. У этих стареющих дам сохранились книги, в чтение которых я погрузился на несколько лет. В один прекрасный вечер я начал во дворе пересказывать прочитанное, и вокруг меня собралась толпа слушателей. Так я приобрел репутацию интересного рассказчика. Меня ходили слушать, как ходили в кино на трофейные фильмы. Моя манера рассказывать и моя репутация претерпевали со временем изменения. Простые пересказы французских романов постепенно превратились в свободные импровизации, налагающие отпечаток на мою личность. Меня при моей неизлечимой болезни странным образом стали отождествлять с таинственными героями моих повествований. Меня окружала если не легенда, то некий ореол. Теперь уже Виктор гордился мною, не говоря об Ольге.
