— Так и сказал — о детях?
— Да, сказал и о детях.
— А она?
— Она слушала и все на часы смотрела.
— А ты?
— Я объяснял ей, что ее нынешний образ жизни вредит ее будущим детям.
— Думаешь, она без тебя этого не знала? Она медик, а не ты.
— Она медик, а почему она все на часы смотрела?
— Могли быть причины.
— Причины? К своему очередному торопилась?
— Ей было куда торопиться.
— Это-то меня и бесило. Потому я и задерживал ее, нарочно задерживал.
— Молодец!
— Понравилась она мне, понимаешь? Я ей так и сказал: если бы вы изменили ваш образ жизни, я бы за счастье почел…
— Ты не знаешь, она похоронена?
— Кремирована она, это я знаю. Урну никто не затребовал. Родственников у нее нет…
В крематории выдали урну без лишних формальностей. Место на кладбище уже было выделено. С кладбища возвращались на автобусе. Шел дождь, и по оконному стеклу текли тусклые потоки. Вдруг Зайцев сорвался с места:
— Двери! Я сойду! Видишь, по тротуару она идет… Со своей сумочкой…
Бирюков обхватил его за плечи и насильно усадил:
— Не трепыхайся, Толя! Она мимо не пройдет. Она придет еще. И к тебе, и ко мне придет.
Легион
В моционе явно нуждались оба прогуливающихся в знаменитой мочаловской березовой роще. Оба они были из тех, о ком говорят: он выглядит моложе своих лет. Внешность первого сочетала профессорскую осанку с военной выправкой. Второй тоже смахивал на интеллигента, но отличался чрезмерной суетливостью и развязностью. Он жестикулировал, подпрыгивал, приплясывал на ходу, и его сангвиническая подвижность наводила на мысль о пляске святого Витта, не вызывая, впрочем, слишком навязчивых подозрений клинического порядка. Стоило взглянуть на него, и сразу же напрашивалась кличка «Вертлявый».
— Мы разговариваем уже больше часа, а (тут Вертлявый дернулся) вы до сих пор не соизволили подтвердить, с кем имею честь…
— Мы разговариваем час двенадцать минут, — снисходительно кивнул его статный собеседник, — и я полагаю, вы не стали бы тратить время, если бы вам требовались мои подтверждения.
— Что поделаешь, процедура требует, — подпрыгнул Вертлявый.
— Процедура — дура, — лениво парировал Статный.
— В недавнем прошлом вы сами настаивали на соблюдении процедуры.
— Если вы так точно знаете, на чем я настаивал в недавнем прошлом, какие еще подтверждения вам нужны?
— Пятьдесят лет назад в этой самой березовой роще вы были сговорчивей.
— Что вы имеете в виду?
— Но согласитесь, чтобы перейти к делу я должен услышать от вас, кто вы: академик Дориан Колбасилов или генерал Тимофей Коренных? — заплясал на одном месте Вертлявый.
— Не все ли равно? Я уполномочен говорить за того и за другого, — четко ответил Статный.
— Уполномочены? Кем уполномочены?
— Да вами же! Кем еще?
— Тогда позвольте вам напомнить, — Вертлявый приседал и вскакивал на ходу, — ровно пятьдесят лет назад двадцать второго июня 1936 года вы приехали в Мочаловку делать предложение и в этот же самый час шли этой же самой рощей.
— Допустим.
— Вы ошиблись адресом и зашли на дачу, где встретились с нами.
— Дальнейшее развитие событий показало, что я не ошибся.
— Рад слышать. Мы предложили вам нашу помощь на определенных условиях.
— Какого рода помощь?
— Вам и об этом нужно напомнить? Вы пожелали всегда казаться тем, чем вы хотели бы казаться в данный момент, и в тот вечер наша помощь была для вас не лишней.
— Что за стиль: пожелали… хотели бы… И это в одной фразе! Фу! Как топорно!
— Зато точно. В тот вечер вы не имели оснований жаловаться на нас. Ваше предложение было принято не только дочерью, но и отцом-командармом. Вы действительно казались тем, кем хотели казаться…
— Как будто для этого мне была нужна ваша помощь!
— А как же!
— Очень просто. И до нашего соглашения я казался, кем хотел, иначе не было бы и соглашения.
— То есть как?
— Чтобы не быть голословным, расскажу вам небольшой эпизод из моего детства. Отец мой Аристарх Порфирьевич Колбасилов, как известно, учился в пажеском корпусе и был, что называется, полиглот. После революции отца пригласили на работу в Наркоминдел, когда приезжали лица, говорившие на языке, которого никто не знал, кроме моего отца. Лица уезжали, и мой отец оставался не у дел. Оформить отца на постоянную службу было невозможно из-за его анкеты.
— Сочувствую, но не улавливаю, какая связь…
— Сейчас уловите, Моя мать — наркоминделовская буфетчица. В тот год не приезжали лица, требовавшие батюшкиных услуг, а, может быть, пролетарские кадры получились языкам, но так или иначе батюшка был без работы, и отношения моих родителей между собой стали весьма натянутыми.
— Позвольте, Дориан Аристархович!
— С величайшим удовольствием. Так вот, я не хотел мешать моим родителям выяснять отношения, приехал в Крым на свой страх и риск, пришел в пионерский лагерь и сказал, что я Тимоша Коренных.
— Тимоша?
— Именно Тимоша. Знаменитый пионер-соболевщик. Он славился меткостью выстрела. Помните, в тридцатые годы была песня:
По первой пороше,По первой порошеДаешь соболей на гора;В дорогу Тимоше,В дорогу Тимоше, Вдорогу Тимоше пора.
Хорошая песня. Теперь ее не исполняют по экологическим соображениям.
— Итак, вы сказали, что вы Тимоша Коренных.
— Так я и сказал. И меня приняли с распростертыми объятиями. Отличная стрельба в тире послужила мне удостоверением личности.
— А настоящий Тимоша Коренных?
— А я не настоящий, что ли? Впрочем, вы, может быть, и правы:
Неужели я настоящийИ действительно смерть придет?
— Вы отклоняетесь от темы.
— Ничуть. Дочь приняла предложение Дориана Колбасилова, выпускника ИФЛИ, которому во всех остальных случаях мешало его непролетарское происхождение, отец-командарм принял предложение Тимоши Коренных, выдвиженца, новоиспеченного красного спеца.
— Вот что значит наша помощь!
— Тоже мне помощь! Еще неизвестно, кто кому помогал.
— А последующий арест вашего тестя-командарма тоже произошел без нашей помощи?
— Вы слишком категоричны. Или вы забыли: нам понадобилась его квартира и дача. Как будто один командарм был арестован!
— Уж, разумеется, не один.
— В свое время были арестованы и Дориан Колбасилов, и Тимоша Коренных, который вел дело арестованного Колбасилова.
— В каком это было году?
— В нашем деле даты не имеют значения. Мы же не временное правительство.
— Но как вам удалось,…
— Еще как удалось! Никто не видел подследственного Колбасилова вместе со следователем Коренных. Конвой препровождал Колбасилова до дверей моего кабинета, и мы оставались наедине.
— А показания?
— На протоколах пометка Х.В. Хранить вечно. Так что вы можете ознакомиться с ними, если хотите. Может быть, все дело в том, что вечность предпочтительнее времени, даже такого рода вечность.
— А Дориан Колбасилов?
— Дориан Колбасилов был расстрелян. Как и Тимоша Коренных. Тогда вообще много стреляли. Начиналась вторая мировая война. Теперь оба они реабилитированы. Посмертно. Тоже бессмертие, если хотите.
— А вы?
— Видите ли, я есть я, исходное положение философии Фихте. Мне много пришлось заниматься Германией и, значит, ее философией. Страна поэтов и мыслителей, как-никак.
— Почему Германией?
— На Тимошу Коренных обратили внимание еще в пионерском лагере. Потом он был нами заброшен в Германию, где сделал головокружительную карьеру под фамилией Вурцель. Вурцель сыграл выдающуюся роль в подготовке мирного договора между Германией и СССР. Дориан Колбасилов подготавливал договор с нашей стороны.
— С вашей?
— С нашей, вы совсем запутались. Это было счастливейшее время нашей жизни, почти вечность.
— О какой жизни вы говорите?
— Об этом спросите лучше у моей жены. Она на даче нянчит правнука. Я говорю с ее слов.
— Жена Дориана Колбасилова или Тимоши Коренных?
— Моя жена. Тут неуместно более точное слово «наша». Жди меня, и я вернусь.
— С фронта?
— Угадали. И один в поле воин.
— Кто один? Дориан Колбасилов или Тимоша Коренных?
— Напоминаю вам: тот и другой расстреляны и посмертно реабилитированы. Вурцель сообщал Колбасилову, что Третий рейх готовится напасть на нас, а Колбасилов заверял Вурцеля, что наша воля к миру крепка и нерушима: за прочный мир в последний бой летит стальная эскадрилья.
— И обоих расстреляли?
— Не придирайтесь к словам. Некто Колбасилов пал смертью храбрых, некто Вурцель был казнен как военный преступник.
— А вы?
