Виною всему был режим, не только дошедший до последней крайности удушения жалких остатков лакейски послушного либерализма, но и создавший даже цензуру над цензурой – Бутурлинский комитет, в котором прочитывались уже вышедшие в свет издания. Режим, всерьез готовившийся закрыть университеты, мог больше ужесточать власть, чтобы сохранить собственное существование. И на вершине этого бесчеловечного режима стоял император, не просто глава его, но подлинный демиург и олицетворение восточной деспотии, называвшейся Российской империей. «Угнетение, которое он оказывал, – писала А. Ф. Тютчева, – не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки».
Создавая образ «отца Отечества», более всего заботящегося о своей стране и своем народе, Николай на людях демонстрировал великий аскетизм и непритязательность, которые в конце концов стали одной из черт его образа жизни. Спал он на простой железной кровати, на тощем тюфяке, и укрывался старой шинелью. Демонстрируя свою приверженность русским обычаям, он не любил никакую другую кухню, кроме русской, а из всех ее блюд более всего любил щи и гречневую кашу. Вставал он в 5 часов утра и сразу же садился за работу. К 9 часам успевал прочитать и решить множество дел, выслушать доклады министров и сановников или же побывать в полках и в разных казенных заведениях, снять на солдатской кухне пробу блюд, отстоять церковную службу и непременно успеть к утреннему разводу.
А. Ф. Тютчева писала, что император «проводил за работой восемнадцать часов в сутки… трудился до поздней ночи, вставал на заре… ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем – ради долга, и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться. И вот, когда наступил час испытания (Крымская война – В. Б.) вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась, как дым.
Одна из умнейших и образованнейших женщин России – Александра Осиповна Смирнова (урожденная Россет), жена петербургского губернатора, оставила любопытные воспоминания о литературной жизни Петербурга, нравах и событиях двора. В своем дневнике она 5 марта 1845 года записала: «Государь сказал мне: „Вот скоро 20 лет, как я сижу, в этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там? Я так устал“. Но устал не только Николай, устала вся Россия – от интеллигентов-радикалов до его собственных министров. Крестьянские бунты в западных губерниях империи привели к отмене или ограничению барщины в Литве, Белоруссии и на Правобережной Украине. Там были установлены размеры земельных наделов и перечень крестьянских повинностей. Однако все это были лишь робкие попытки незначительно ограничить крепостничество, и они мало что дали крестьянам.
Смуты внутренние и внешние
А радикал-интеллигенты – чаще всего разночинцы, то есть «люди разного чина и звания» (выходцы из дворян, купцов, мещан, духовенства, крестьян и ремесленников, получивших образование и порвавших со своей средой) – встали на путь осмысления всего происходившего в России, а затем и на путь борьбы за освобождение своих собратьев от средневекового феодального рабства. В начале 1846 года в Киеве возникло тайное революционное Кирилло-Мефодиевское общество, в которое входило несколько десятков человек (Т. Г. Шевченко, историк-профессор Н. И. Костомаров и другие), ставившие целью освобождение Украины и создание международной Славянской федерации. В 1847 году по доносу провокатора-студента Петрова общество было разгромлено.
Чуть раньше, в 1845 году, в Петербурге появился кружок «русских фурьеристов» (последователей французского социалиста-утописта Шарля Фурье), возглавляемый переводчиком Министерства иностранных дел Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским. В кружок входили Ф. М. Достоевский, В. Н. Майков (сподвижник В. Г. Белинского), М. Е. Салтыков-Щедрин, ученые, офицеры – всего более 100 человек. Занимаясь вначале чисто научной деятельностью (чтением рефератов, дискуссиями на исторические и литературные темы), участники кружка со временем все более политизировались, чему способствовали события не только в России, но и в Европе. Особенно сильное влияние на деятельность «петрашевцев» оказала революция, вспыхнувшая в феврале 1848 года во Франции.
1848-й год, начавшийся в Петербурге, как и всегда, Масленицей, балами и маскарадами, вскоре превратился в один из самых трудных и горестных для царской семьи годов. 21 февраля Николай получил из Варшавы телеграмму о том, что Луи-Филипп отказался от престола, а 22-го вечером, на балу у цесаревича Александра, император сообщил, что получил депешу, в которой сообщается, что Франция провозглашена республикой. На следующий день во время доклада министра двора П. М. Волконского Николай сказал, что пошлет в Париж 300 000 солдат. Однако он и на сей раз опомнился и образумился, как было и в 1830 году, когда тот же Луи-Филипп оказался в результате революции на троне и Николай хотел поддержать законного претендента своими войсками, но вовремя одумался.
14 марта был опубликован манифест, в котором говорилось, что, «возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом нам вверенной России. Но да не будет так!». Уже 19 марта, в годовщину взятия Парижа, началось выступление первых русских полков к западной границе. А вскоре там была развернута 300-тысячная армия, готовая по первому слову царя двинуться в Пруссию, Австрию, Венгрию или Францию. Но в 1849 году армия Паскевича вошла только в Венгрию, подавив там революцию и сохранив в стране монархический режим Габсбургов. Во всех других странах правящие режимы справились со своими бунтарями сами. А русские войска, возвратившись в Россию, принялись за прежние разводы, парады, смотры и маневры, не вынеся из прошедшей кампании ничего для боевой подготовки и модернизации вооружения. Старый генерал Н. К. Имеретинский писал, что по возвращении в 1849 году из Венгерского похода, когда были разбиты мятежники-мадьяры, преображенцы опять принялись за свои гладкостволки – расстрелянные, разбитые, снаружи зачищенные кирпичом, а внутри совершенно ржавые и негодные. А иностранные военные агенты особенно прилежно и неукоснительно посещали смотры «практической стрельбы». Много памятных книжек было написано на разных языках, и везде, во всех реляциях, подробно описывалось, что в русской гвардии при стрельбе в цель на 200 шагов из 200 выпущенных пуль лишь десятая часть попадает в мишень в одну сажень ширины и такой же высоты. И все же в глазах Николая и официальной военно-бюрократической элиты Российской империи только что одержанная победа над венгерскими инсургентами стала апофеозом могущества самодержавной власти. Вскоре после победоносного возвращения из Венгрии, в 1850 году, было торжественно отпраздновано 25-летие «благополучного царствования государя императора Николая I», которое во всех отчетах и приветственных адресах оценивалось как вершина славы и могущества России.
Подавление русскими войсками революции в Венгрии возродило среди крайних реакционеров Европы призрачную надежду восстановления Священного Союза, тихо усопшего после революции 1830 года. В какой-то мере этому способствовало то, что 20-летний австрийский император Франц-Иосиф I, по выражению Е. В. Тарле, «был лишь русским генерал-губернатором, проживающим для удобства службы в городе Вене».
Не столь откровенно, но все же достаточно сильно, зависел от Николая и его шурин – прусский король Фридрих-Вильгельм IV, родной брат императрицы Александры Федоровны. Но этого было явно недостаточно, чтобы считать Россию самой сильной державой в мире, а ни на что другое Николай согласиться не мог. Однако никаких иных союзников у него не было, и он раскладывал все тот же незатейливый пасьянс из трех-четырех карт.
