Но, сколь бы ни замкнулась в себе, не могла не знать о происшествиях, сотрясавших внешний мир, и, ухватив за обронённое кем-то колкое слово, вострила слух.
Как ветшает и стынет дом, оставленный хозяином, как осиротелые дети дичают и гибнут с голоду, так и земля в безвластие возвращается к предначальному хаосу. Мудрые люди во множестве видели дурные знамения, предвестники грядущих бед, жесточе прежних.
С севера и запада холодные ветры нагоняли непроглядную хмарь без начала и краю. Задевая голодно урчащим брюхом шапки дерев, ползли волглые громады туч, неустанно хлеща дождевыми плетями. В стылой мокрети стояли поля; стебли посекло, пригнуло долу. Жнецы снимали колосья наполовину пустыми, наполовину с чёрным, вспухшим от гнили зерном. Коровы и овцы ходили с порожними утробами, с сухим обвисшим выменем. Воды скупились на рыбу, леса таили дичь. Земля наша, не чующая над собой управы, как не смирённая сильной рукой кобылица, мчала без пути и дороги.
Фэлтигерн… Я думала о нём много и часто. Не как о муже для себя, но как о короле для нашей земли. Потревоженная стая-молва доносила вести о нём, подчас противоречивые. Говорили, что со всех сторон сходятся под его руку воины, что многие князья признали его повелителем над собою — и всё ж у мятежников, если достанет им выдержки и хитрости уговориться меж собой, войско более чем троекратно превысит войска Фэлтигерна, но по одиночке разобьёт он каждого.
Утомившись неопределённостью, я прибегла к преподанному Орнат искусству. Напрягая силы, те, чья природа отлична от осязаемых и грубых сил телесных, вглядывалась во взбаламученные поступками Фэлтигерна, а того прежде — злодействами его врагов — воды грядущего. И задавала про него один лишь вопрос, стократ важнее прочих:
Жизнь или смерть?
— Смерть! — твердил огам.
— Смерть! — упреждали сны.
— Смерть! — сулили все гадания.
И я верила. Не было причин не верить.
Искала и не находила спасение. Я твёрдо знала одно: Фэлтигерн должен жить. Не для меня, но для иных. И для них я должна была отвести от него смерть, хоть бы это и стоило мне жизни и посмертия. И, хоть накрепко уяснила, о чём упреждали на пиру друиды, не вняла им. Просто устала бояться.
Историческая справка:
Фигура вождя, короля в древности имела сакральное значение. Он — тот, кто олицетворяет порядок, тот, кто противостоит изначальному хаосу. Если король — залог процветания, то земля, лишённая правителя, приходит в упадок и разрушается в самом буквальном смысле.
Дом на пригорке
А ночью заслышала из углов знакомый шорох. И вкрадчивое, колдующее:
— Мейвин… Мейвин!
Меня заколотило в безотчётной злобе, сорванным листом подхватило с постели.
— Прочь! — ненавидяще кричала, вертясь волчком. — Довольно будет с вас меня мучить!
Схватив, что под руку попало, метила в белеющие, заострённые к подбородку лица с недобро затлевшими огоньками прищуренных глаз.
Они закружились листвяным потревоженным вихрем; под вздёрнутыми бескровными губами показались ряды бессчётных мелких зубов.
— Ме-эйви-ин!.. — пронеслось шорохом. Точно позёмка прошелестела, подхватывая и передвигая множество снежных сухих крупинок.
— Убирайтесь! — отвечала, отмахиваясь во все стороны, слишком разъярённая, чтобы чувствовать страх.
Зашипело, громче, злее, словно кто-то расшевелил тлеющие изнутри головни. Неуловимо глазу замелькала, сужаясь, круговерть. И всё стихло.
Несколько мгновений я простояла, сотрясаемая неровной крупной дрожью. Непонимающе, долгим взглядом посмотрела на зажатый в руке башмак и почти испуганно разжала пальцы. Башмак глухо ударился об пол, указывая острым носком на северо-запад. Зачем-то я посмотрела в ту сторону, будто ожидая оттуда чьего-то прихода или посланной вести… И ничком бросилась на постель.
Тягуче медленно стекала вязкая тишина. Я поймала себя на том, что, напрягая всё тело, жду, надеясь почувствовать холод, предваряющий появление ночного гостя.
"Он не придёт, — строго оборвала саму себя. — Теперь уже никогда".
— Что ты, дочка?..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
От порога, жалостно искривив лицо, звала матушка, спросонок наспех накинувшая на себя что-то из одежды, и жалась к отцу. В ослабелой руке отец низко, наотлёт держал отломанную, верно, от лавки, доску.
— Дурной сон привиделся, — оскалила я в улыбке непослушно кривящийся рот.
Матушка отпрянула. Коснувшись пола, доска издала скрежещущий звук, от которого мерзко перевернулось в животе.
Не имея сил сносить тяготу злых тайн, без возможности разделить и толики ни с единой живой душой в своём дому, несложно угадать, у кого я могла искать утешения.
Прежде я птицей вспархивала на пригорок, не участив дыхания. Теперь дважды замедляла шаг на ставшем крутым подъёме и остановилась, опершись о покренившуюся в долгом падении стену, переводя дух, прежде чем толкнуть дверь.
Едва войдя, поняла, что Орнат вновь не смыкала глаз с заката до рассвета.
— Мне не так много осталось, — просто произнесла она, угадав непрозвучавший вопрос. — Разумно ли тратить время на сон? — И с несвойственной ей мягкостью попросила, точно зная всё наперёд: — Садись ближе. Вот так… рассказывай.
И я рассказывала, захлёбываясь словами, и с каждым насильно вытолкнутым вздохом звеняще-сладко пустело внутри.
…О ненароком нарушенном гейсе.
…о ночи Бельтайна, проведённой в объятиях нелюбимого мужчины и думах о другом.
…снежных следах на майской траве.
…неотвязной хвори, вгрызшейся в плоть и кости.
…о Фэлтигерне, его торопливой, жадной и щедрой любви и заклятой мести.
…друидах, что тремя стервятниками слетелись на брачный пир, и чёрной изнанке их слов.
…о сулящих недоброе гаданиях и моём решении.
…тоске по безвестному наваждению; снах, в которых только и смотрели на меня стылые серые глаза.
О…
Прабабка протяжно, почти напевно вздохнула, глядя в пустоту, точно читая вырезанные на ней знаки:
— Мейвин, бедная моя внучка… — И, переламывая ровное течение, выворачивая вспять ворот времени, возвратила в детство, где запреты не нарушены, где болит лишь содранная при падении коленка, где из мужчин любишь отца да братьев, и нетребовательная эта любовь ясна и беспечна: — Я расскажу тебе старое предание.
Я передам его, как запомнила тогда, в тревожной заполуночной тьме, склонив голову на колени Орнат, пока её сухая, пахнущая сухостоем ладонь с бездумной лаской гладила мои волосы, как гладят упавших из гнезда птенцов и умирающих детей.
Предание
Говорят, прежде в ночи Самайна не завели ещё люди обыкновения запирать дома и колотиться в страхе до рассвета. И на чистом небе не высмотреть было ступающий по воздуху, как по земле, отряд, что год от года привычно и бесстрастно собирает человеческую жатву.
Говорят, прежде в ночи Самайна по всей земле Эрин гремело безудержное веселье, судили суды, устраивали торг, а после за пиршественными столами собирались, хоть на малый срок забывая вражду, все свободные люди.
Но однажды переломился старинный уклад, порождая страх, когда явились воины Дикой Охоты, сами себе палачи и жертвы.
Говорят, трусость и вероломство тому причиной.
Когда-то, как то заведено в знатных родах, на воспитание всеми уважаемому воину два князя отдали сыновей-погодок, чтоб небалованные росли вдали от полного угодливых слуг дома и расточительно-щедрых на ласку матерей.
Увенчанный славой многих битв, воин был уже немолод годами, бездетен и вдов и сердцем прикипел к воспитанникам. Он растил их, как братьев, научая людской правде и всем умениям, что постиг за многотрудную жизнь. Учил обращаться с копьём, мечом и луком, и всяким иным оружием, учил укрощать злых коней и управлять колесницей, учил быть твёрдыми в битве и мудрыми в мире, верными в дружбе, любви и вражде.
Текуче время: тем, что пришли к нему мальчишками, подошёл срок покидать враз опустелый дом мужчинами, выдержав положенные испытания. В назначенный день с воинами и слугами подъехали к воротам постаревшие отцы; взрослые сыновья сердечно прощались с наставником и другом. А после, обнявшись, разъехались в разные стороны: младший — на север, старший — на юг, принимать в руки владения, пообещавшись через время и расстояние помнить прожитое вместе и хранить юношескую дружбу.
