Невесело было прощание для воспитавшего их: хоть и чужие по крови, вросли в него молодые князья, и с болью отрывал их от сердца он, не имевший родных детей. Особенно горько далось расставание с младшим, что был честен и смел, и преподанная старым воином правда была ему всё равно, что своя, ею он руководствовался в своих поступках, тогда как старший имел нрав скрытный и часто таилось за словами и делами его притворство, чтоб заслужить похвалу наставника, хоть так сравняться с младшим в том, что без лукавого умысла давалось северному князю.
Минуло ещё несколько лет. Одряхлели и сошли в курганы старые князья, а сыновья их подхватили поводья из упавших рук. Крепко помня былое добро, не отговариваясь никакими заботами, младший не по разу в год наезжал к названному отцу, где, бывало, заставал старшего.
Переменились молодые князья, прежде кажущиеся схожими; прожитые лета, встречи и заботы, успехи и невзгоды прочертили меж ними зримую веху.
Любое дело спорилось, когда брался за него младший. Росли и множились перешедшие ему от отца богатства. За прямоту на дружественном пиру и доблесть в битве, за неизменную верность любил его король Тары, выделяя меж прочими князьями. За всегдашнее соответствие слова и дела любили его мужчины, за сочетание красоты душевной и внешней — женщины.
Желтел и сох от злобствующей зависти старший, которому не так легко доставались блага земные, и чем яростней пытался угнаться он за младшим, тем хуже шли его дела.
Примечал младший перемену, зрячими глазами видел за приветной улыбкой оскал, но прощал зло тому, кого по-прежнему называл братом.
Встреча с воспитателем, обстановка дома, где прожито отрочество и юность, на какой-то срок излечивали гнев, и зависть свивалась в гадючий клубок. Старший усмирял злобу, почти искренни становились его слова и улыбки. Но, стоило друзьям разъехаться, вновь поднимались гадючьи головы, язвили и без того порченную душу ядом. Достигали жадного слуха вести о новых победах младшего, о дарах, коими награждал его король, и всё начиналось сызнова.
Сделался старший нелюдим, сидел, запершись в своих владениях, как зверь в логове, копил ненависть, травился ядом. Рассуждал так: «Отчего, когда росли мы вместе, он приобрёл столь многое, тогда как я только теряю?» Растравлял себя, убеждая, что гнев его справедлив, навязывая вину удачливому. И перебороло змеиное коварство память о дружбе, разъело ядом, когда приревновал он за любовь, что с беспечной щедростью дарила счастливому прекрасная и беспутная королева Коннахта. Этого уж не стерпеть было завистнику.
И, лелея рождённый от зависти и гнева замысел, отправил он воина с поручением передать северному князю его слова. Мол, хочет увидеть дорогого брата и ждёт его к себе в канун Самайна.
Ветра гнали с севера воронью стаю туч. Обнажённая земля дрожала от предчувствия холодов. Нищенками гляделись леса, распродавшие на откуп ветрам золото-пурпурное убранство, и унылые нивы печалили бесприютный взор.
— Не уходи, — упрашивала, ластясь, королева, сведущая в тайных знаниях, — останься со мною в ночь Самайна. Дурной знак мне был о тебе. Стерегись предательства, стерегись того, кто, улыбаясь в лицо, прячет нож за спиною.
Молодой князь молча всматривался в непроглядь за окнами. Улыбнулся сумрачно:
— Я верю своему брату. — Едва приметно дрогнули, сжимаясь, пальцы. — Как иначе?..
Напрасно отговаривала его влюблённая королева. Хоть над сердцем его она имела власть, он один был волен над своими поступками. Привыкшей повелевать, ей ничего не оставалось, кроме как смотреть ему вслед, пока он уходит в ночь, и ещё дальше. А ночи до Самайна металась по опустелым покоям, в вязкой бессоннице, одолеваемая призраками неслучившихся бед.
Старший князь заране выехал встречать званого гостя и принял его ласково и радушно, как в прежние года. Он мог бы обмануть этим друга, если б тот не видел на дне знакомых глаз тлеющий угль ненависти, подёрнутый пеплом страха. Но никак не подал виду, отвечая на приветствия.
Гулко ударяли подковы о неласковую каменную землю. Тянулись обок дороги редкие цепи домов, их обитатели, издали завидя всадников, спешили убраться с глаз. Видать, не сыто и не весело жилось при новом князе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И княжий дом обветшал, ссутулился, глядел из-под давно не подновлённой, почернелой кровли угрюмым старцем.
Старший остановился на пороге, дожидая гостя; улыбка — как личина на истомлённом лице.
Упреждающе рокотало близко подошедшее небо. Маками расцветали на горних долинах чёрных ещё отдаленные, но уже ясно различимые сполохи.
— Этакая непогодь! Что же ты, не войдёшь? — спросил с притворною заботой хозяина и друга.
"Откажешься, так нарушишь гейс, — решил со мстительной радостью. — И смерть всё одно за тобою явится, только продлишь мучения".
Горько улыбнувшись вещим думам, переступил порог младший. За ним, готовые и в огонь, вошли его воины.
Жарко, душно, чадно в пиршественном зале. Дымные клубы, как тучи под сводом. Немо, вётлами переламываясь в поклонах, подносили еду и питьё всему послушные женщины с бесцветными от застарелого страха глазами.
— Прими угощение, — предложил со лживой ласкою, и рука, подносившая чашу, откликалась внутренней дрожью.
"Выпей или накличь на себя гнев богов за нарушенный запрет!"
"Не пей!" — кричала в Коннахте королева-ведьма.
Трескучая молния расколола небо пополам.
— Вот так громыхнуло! Едва кровля не обвалилась, — хохотнул, бледнея, хозяин.
Ничего на это не ответил младший. Поднялся и обнял своего убийцу крепким братским объятьем.
— Пью за дружбу нашу, брат мой старший!
И принял чашу из закостенелых пальцев.
И от слов этих встрепенулось в предателе в последний раз ожившее сердце.
«Брат мой! Отравой я напоил тебя!» — рвалось с языка покаянное признанье, и тянулись руки опрокинуть чашу, выплеснуть яд. Да сковала ему руки ненависть, и зависть замкнула уста.
Выпил князь братнее угощенье, не пролив ни капли.
Хмельным было вино на пиру, изобильны яства и уступчивы женщины. Сидя на почётном месте, по правую руку от хозяина, слушал князь, как растекается по жилам яд, следил, как заволакивает взор густеющая тьма.
— Что же, — тихо спросил он, — теперь-то счастлив будешь ты, брат? — И смежил усталые веки.
Побледнел тогда старший, так, будто это он умирает. Видел он, что даже и в смерти младший выше него, даже погибнув, одержал над ним победу.
Но не единственное злодейство сотворил князь в ту ночь, погубив названого брата. Предательство и трусость часто ходят об руку; храбрец не изберёт яд орудием мести, но выйдет с мечом на суд богов. Устрашился убийца, что нынче же отплатит за преступление: загорятся гневом за смерть князя верные его люди, а были то воины доблестные и умелые, но сброду его ровня. Тогда приказал он рабыням обнести чужаков кубками, которые наполняли вином из особого сосуда, а его воинам из него не наливать, и быть им умеренными в питие. Так званых гостей опоили зельем в княжьем доме.
И зарубили, как трусы.
Спящих, в спину.
И я верю в это.
Ошалелые от вина и крови, не остановились и на этом. Зарубили волкодавов, что бросались на убийц хозяев, а были то псы преданные, как редкий человек может быть предан, сильные и столь огромные, что нынешние волкодавы против них щенки. Зарубили даже и коней, от одной лишь злобы; хотя кони были быстры, точно ветры поднебесные, и хороши по всем статям, не подпустили б к себе никого, кроме мёртвых хозяев, и не покорились бы окровавленным рукам.
И приказано было слугам оставить мёртвые тела на поживу воронам, чтоб под страхом лютой расправы не оказали посмертных почестей убитым. Подчинились люди, пуще всего боясь княжьей жестокости. А палачи продолжали пировать вокруг столов, покрытых багряными скатертями. И до того упились, что не видели и не слышали, как небеса низринулись на землю в вое и грохоте и кроваво-стальном мерцании зарниц.
И столь вероломно было предательство, столь велика боль, что нарушился исконный ход вещей. Замедлилось колесо жизни, замерло и поворотило вспять в мельканье спиц.
