– С прибытием! – приветствовал он, насмешливо скривив губы. – Когда мы встречались в последний раз, речь шла о расплате и вы изволили кое-чем похвастать. Посмотрим, как вы теперь это исполните. – Сказав это, он повернулся, вызвал Ломеллино из группы своих капитанов и громко отдал приказ, обрекающий Просперо на цепи у весла.
Это вызвало взрыв негодования у товарищей Просперо по несчастью. Они возроптали в один голос, стыдя Филиппино, а Альфонсо д’Авалос не ограничился этим.
– Синьор, таким приговором вы хотите опозорить человека, и вы добьетесь своей цели – вы обесчестите себя.
Филиппино был уязвлен. Человек менее знатный, чем дель Васто, за такие слова отправился бы на скамью гребцов вместе с Просперо. Но с этим приближенным императора приходилось быть поделикатнее. У Карла V длинные руки.
– Господин маркиз, если вы полагаете, что мною движет злопамятность, то вы неверно меня поняли. Отданный мною приказ не был продиктован ею. Этот человек – не обычный военнопленный. В прошлом году, командуя флотом нашего союзника папы римского, он оставил свой пост, и за это ему надлежит отвечать перед папским судом. Обязанности перед королем Франции предполагают и обязанности перед союзником его величества, его святейшеством. Следуя этому правилу, я должен рассматривать этого узника как изменника до тех пор, пока не смогу передать его представителям папского престола, чтобы он смог искупить свою измену на галерах. – Он расслабил покатые плечи и, гнусно улыбаясь, закончил: – Вы видите, господин маркиз, у меня просто нет выбора.
Но молодой маркиз ответил холодно и надменно, нанизывая оскорбление за оскорблением:
– Я вижу лишь, что в увертках вы искушены. Либо ваше представление о долге таково, что достойно презрения любого честного человека. Мнящие себя судебными исполнителями не становятся синьорами, мессир Дориа.
– Пока вы мой пленник, вы очень обяжете меня, если ограничитесь лишь тем, что касается вас, – только и смог ответить Филиппино. Он повернулся спиной к маркизу и отрывисто приказал Ломеллино отвести пленника на борт «Моры».
Ломеллино выполнил приказ не ранее, чем выразил свой протест, заявив, что, по всем законам войны, поскольку именно ему сдался Просперо Адорно, право потребовать выкуп за него также принадлежит ему. Но его грубо оборвали:
– Ты что, не слышал, как я говорил, что он не обычный военнопленный? Что он изменник и что мой долг – передать его в руки правосудия? Должен ли я изменить своему долгу ради нескольких дукатов[11], которые он может тебе принести?
Ломеллино было ясно его лицемерие, но он не посмел этого показать, ибо, в сущности, дезертирство Просперо действительно создало почву для жалких притязаний Филиппино.
Тем временем дель Васто, разъяренный произошедшим с его другом, делал все, что мог. Поскольку с ним, как и с прочими офицерами, обошлись соответственно их рангу и предоставили под честное слово свободу передвижения по галере Филиппино, он умудрился послать резкое письмо с протестом маршалу де Лотреку. Проявляя великодушие, Лотрек, верховный главнокомандующий всеми неаполитанскими силами, потребовал от Филиппино передать ему всех пленников, захваченных при Амальфи. Но Филиппино, блюдя свои личные интересы и обладая присущим всем членам его семьи чутьем на наживу, ответил, что пленные принадлежат господину Андреа Дориа, в интересах которого он и действует. Лотрек продолжал настаивать, сурово напомнив, что Дориа лишь слуга короля Франции, верховным представителем которого в Италии является сам Лотрек. Он вновь категорически потребовал отправить пленников в его распоряжение. Упрямство Филиппино было поколеблено, но не сломлено. Он ответил, что в его инструкциях оговорены условия службы у Андреа Дориа, по которым все захваченные в плен являются собственностью адмирала, а выкуп за них – его военной добычей. Однако ввиду настойчивости маршала Филиппино немедленно готов написать своему дяде с просьбой о более подробных указаниях.
На том дело и остановилось, и Филиппино, исполненный злобы и нерешительности, продолжал удерживать своих узников. Основная их масса и выкупы, которые они могли принести, не очень его волновали. Он готов был скорее отдать Лотреку всех, чтоб избежать его недовольства, если бы из их числа можно было исключить Просперо. Но им руководила не только злопамятность. Он опасался мести клана Адорно, видя в предприимчивом и вспыльчивом духе его главы угрозу владычеству Дориа в Лигурийской республике. Однако лишь черная мстительность как-то раз побудила его навестить закованного в цепи Просперо Адорно.
В сопровождении Ломеллино и надсмотрщика Филиппино неспешно спустился по сходням «Моры» и подошел к веслу, у которого рядом с Драгутом сидел Просперо. Глядя мимо Просперо, он обратился к корсару, и в его металлическом голосе проскользнули злобные нотки:
– Надеюсь, вам нравится общество, которое я вам подобрал, мессир Драгут. Тот, кто некогда пленил вас, теперь делит с вами весло. Для вас в этом заключается некая утонченная месть, не так ли?
Драгут прямо и бесстрашно посмотрел на него снизу вверх, скривив губы.
– Кого из нас вы хотите раздразнить своей рыцарской учтивостью? – спросил он.
Глаза Филиппино сузились.
– Будь вы за веслами поодиночке, каждый являл бы собой отвратительное зрелище. Вместе вы – нечто большее. Эта картина доставит удовольствие господину Андреа Дориа, когда он ее увидит.
– Или любому другому бесстыдному негодяю, – сказал Просперо.
– Ха! – Толстые губы Филиппино разомкнулись в усмешке, обнажив зубы. Он погладил свою жидкую бородку. – И ты еще говоришь о стыде, жалкий дезертир?
– Я говорю о бесстыдстве. Это вам ближе. Глядя на Драгут-рейса и меня за одним веслом, вы, возможно, вспоминаете, как я спас доброе имя господина Андреа при Гойалатте. За это вы можете назвать меня глупцом, и я соглашусь с вами. Видите ли, я был молод и еще не знал жизни. Я верил в благородство и благодарность, в честь, достоинство и другие качества, которые так и остались вам неведомы.
Филиппино резко повернулся к стоящему позади него надсмотрщику.
– Дай мне плетку, – сказал он.
Но теперь вмешался Ломеллино, смотревший на происходящее с той же тревогой, с какой взирал на надсмотрщика, приковывавшего Просперо к скамье. Может быть, в нем заговорила честь. Или, зная, как обстоят дела в Генуе, он опасался заката звезды Дориа, могущего повлечь за собой падение Фрегозо и возвращение к власти Адорно. И плохо пришлось бы тем, кто издевался над Просперо в час его поражения. Как бы то ни было, он предостерегающе поднял руку.
– Что вы собираетесь делать?
– Что я собираюсь делать? Вот возьму плетку, и увидишь!
Ломеллино дал надсмотрщику знак отойти. Его узкое лицо приняло решительное выражение.
– Просперо Адорно сдался в плен мне. Хватит того, что вы украли мой выкуп. Но пока он еще мой пленник. Я пошел вам навстречу, дав приковать его к веслу. С нас обоих довольно и этого срама.
– Никколо! – Филиппино был вне себя от ярости. – Ты слышал, что сказала мне эта собака?
– И что ты сказал ему… Да, я слышал.
Еще секунду Филиппино кипел от гнева, а затем рассмеялся, чтобы скрыть замешательство.
– Как будто то, что он твой пленник, дает тебе право спорить с моим господином Андреа! Но послушай, друг мой… – Филиппино взял Ломеллино за рукав и повел прочь, словно забыв о Просперо. На палубе они на некоторое время задержались, о чем-то серьезно беседуя. Затем Филиппино сошел в шлюпку и отправился на свой корабль.
– Да загадят собаки его могилу! – благочестиво помолился Драгут, не обращая внимания, слышат ли его. – Как и могилу великого Андреа, обрекшего меня на этот ад. – Он посмотрел на Просперо и усмехнулся, сверкнув зубами. – Племянничек отомстил вам за меня лучше, чем он думает. Если бы Аллах дал знать о том, что он мне уготовил, я бы предпочел плену смерть в схватке на палубе. Вы, полагаю, хотели бы того же.
