Просперо мягко рассмеялся. Он стоял, облокотившись о фальшборт и глядя, как форштевень корабля вспарывает воду, словно плуг пашню.
– Это очень хорошо. Лучше и быть не может. Теперь-то у всего мира откроются глаза на Дориа. Когда, соблазнившись дукатами, он продаст своего французского хозяина и переметнется на сторону Испании, его настоящее лицо увидят абсолютно все. Это очень хорошо.
– И это все, что вас волнует?
– Я не лишен чувства справедливости. Теперь оно удовлетворено.
– Удивляюсь я! В конце концов, его требования независимости Генуи были более настойчивыми, чем требования золота. Он ясно дал понять, что без этого соглашение не будет достигнуто, сколько бы денег мы ему ни предлагали.
– Ну конечно. Потому что в этом случае все предложенное не имело бы настоящей ценности. Те же условия он ставил и королю Франции. Таким образом он маскирует собственную продажность.
– А разве он не мог быть искренен? Не мог переметнуться на другую сторону, поскольку Франция его предала?
– Это он и будет утверждать. Но мир не обманешь. Придется ему сменить девиз своего рода: Pecuniae obediunt[13].
Дель Васто задумчиво посмотрел на него.
– И вы надеетесь именно на это?
Просперо выпрямился.
– Иначе я не мог бы называться человеком! Мой отец умер в изгнании, сердце его было разбито, он был гоним врагами, науськанными на него вашим прекраснодушным адмиралом.
– Возможно, события уже вышли из-под его контроля. Фрегозо действовал в интересах Франции…
– А Дориа – в интересах Фрегозо. Потому что все это его устраивало. Фрегозо – это марионетки. Мы, Адорно, – нет. Дориа не удалось бы нас переманить. Ему пришлось бы нас уничтожить.
– Это всего лишь предположение, – сказал дель Васто.
– А то, что ваш Филиппино приковал меня как преступника к веслу и готов был отдать в руки папского суда, – это тоже предположение?
– Но есть разница между самим Филиппино и его дядей. Просто у одного из них зуб на вас.
– Я удивляюсь, Альфонсо, что вы так защищаете Дориа.
Дель Васто пожал плечами:
– Не хочу, чтобы меня преследовала мысль, будто я нанял на императорскую службу алчного искателя приключений, который продаст своего господина за тридцать сребреников.
– Не стоит волноваться. Император достаточно богат, чтобы избежать такого оборота дела.
– Мне бы хотелось, чтобы для такой уверенности были более веские основания.
– Вы хотите слишком многого. Лучше бы и мне, и вам удовлетвориться тем, что есть. Хотя вряд ли у меня найдутся причины быть довольным. Вы устроили так, что папа не сможет выступить в роли нанятого Дориа убийцы; вы лишили Филиппино возможности насмерть забить меня, как ленивого раба, за веслом; теперь, скорее всего, однажды темной ночью мне вонзят нож под ребра. Так или иначе, но им по-прежнему нужна моя шкура. В этом вы можете быть уверены.
– Если это так, они горько поплатятся! – поклялся маркиз.
– И цветы возмездия распустятся на моей могиле. Это радует и согревает душу.
– Полагаю, вы не правы, Просперо. – Дель Васто в волнении положил ему руку на плечо. – Мне не хочется верить словам, которые, как сейчас ваши, продиктованы враждой. Тень императора избавила вас от отправки в цепях в Рим, она и в дальнейшем столь же надежно охранит вас. Вы – капитан у него на службе. Я напомню об этом братьям Дориа в таких выражениях, что они превратятся в ваших телохранителей.
Это было очевидным проявлением дружеского участия, и Просперо высоко оценил его. Но он отнюдь не мог счесть слова маркиза пророческими и прекратить заботиться о своей безопасности.
Лучший способ самозащиты был, по сути дела, подсказан ему Ломеллино. Он помнил, что именно тот проворчал, когда Филиппино потребовал плеть на борту «Моры»: «Хватит и того, что ты готов стащить его выкуп!» Он помнил и еще кое-что. По иронии судьбы, благодаря своей незавидной участи, Просперо в итоге получил некое преимущество перед другими пленниками. В отличие от всех остальных, плененных возле Амальфи, он не был связан честным словом. Когда его освобождали от цепей, это важное обстоятельство просто упустили из виду. Единственное, что удержало его от немедленного прыжка за борт и попытки вплавь достичь берега, – это уверенность, что его сразу же заметят и поймают. Но при некотором везении такая попытка могла увенчаться успехом в одну из темных ночей, когда галеры бросят якорь в порту. Он мог также попробовать обратиться к помощи Ломеллино, передав тому письменное обещание выкупа.
Все эти возможности он тщательно взвешивал. Судьба, однако, распорядилась так, что принятое в итоге решение оказалось чем-то средним между двумя этими возможностями. И произошло это, лишь когда они достигли своего пункта назначения, оказавшегося вовсе не Генуей, а заливом Специя. Замок Леричи величественно господствовал над прекрасным ландшафтом, составляя как бы единое целое с мысом, на котором покоился его мощный фундамент. Именно сюда, в эту цитадель, и удалился Дориа, уйдя от дел и дожидаясь нового поворота событий, могущего внести большую определенность.
Галеры стали на якорь у мыса в уже сгущающихся летних сумерках. С флагмана был передан приказ капитанам галер сойти на берег вместе с офицерами, взятыми в плен при Амальфи. Там всем им предстояло дожидаться Андреа Дориа.
Ломеллино, как и все остальные, тоже получил этот приказ, а Просперо был среди тех, кого приказ касался. Столь неожиданная перемена требовала немедленного принятия решения. И Просперо его принял. Он стоял рядом с Ломеллино у входа в капитанскую каюту, когда тот отдал команду надсмотрщику укомплектовать гребцами шестивесельный баркас.
Готовясь сойти на берег, Ломеллино накинул на плечи алый плащ, поскольку внезапно налетел ветер и стало прохладно, а капитан был мерзляком.
На юте только что зажгли три больших фонаря, расположенных выше и чуть позади капитанской каюты. Сама она, однако, находилась в тени, так же как и палуба перед входом. Силуэты двух стоявших там людей казались совсем черными.
Просперо сказал очень тихо, почти неслышно:
– Меня не очень тянет в Леричи.
– Почему? Там по крайней мере есть нормальный ночлег.
– И поэтому я крепко усну… В том-то и дело. Адорно вполне может заснуть вечным сном на ложе, приготовленном Дориа.
Ломеллино шумно вздохнул и повернулся, вглядываясь в силуэт Просперо. Лицо его омрачилось.
– Это чудовищная фантазия.
– Возможно, и впрямь чудовищная. Но фантазия ли? Ослабнет ли та жгучая ненависть, что приковала меня к веслу, под мощным напором моих спасителей?
– Ненависть будет, по крайней мере, обуздана. Если, конечно, вам и впрямь что-то угрожает. Но Дориа не убийцы.
– Возможно, нет… пока. Но могут завтра стать ими. Я скорее готов довериться вам, синьор Никколо. Я ваш пленник, а не Филиппино, почему же вы боитесь потребовать то, что принадлежит вам по праву?
– Боюсь?! – проревел Ломеллино.
– А если нет, то назначьте выкуп. Или я должен сделать это сам? Две тысячи дукатов вас устроят?
– Две тысячи дукатов! Клянусь плотью Господа нашего, недешево же вы себя оцениваете!
– Естественно. Так вы согласны?
– Спокойнее, спокойнее, друг мой. Кто заплатит выкуп?
– Банк Святого Георгия. Я оставлю вам расписку прямо сейчас, прежде чем мы расстанемся.
Ломеллино усмехнулся и вздохнул.
– Поверьте, я был бы рад расстаться таким образом. Но… Вы сказали, что я боюсь отстаивать свои права, и тому есть причина. С Андреа Дориа шутки плохи.
– Вы хотите сказать, что отказываетесь? В таком случае мне придется поехать в замок, не так ли?
– Увы! Я ничем не могу вам помочь.
– Жаль. Но будь что будет. Одну минуту… – И он отступил вглубь каюты, будто что-то там оставил. Из темной глубины покоев до капитана донесся изумленный возглас: – Как? Это что еще такое?
Ломеллино прошел за ним в сумрачный угол.
– Что случилось?
