Слышен ей был только неясный шепот, а сердце ее билось так сильно, что у нее шумело в ушах. Над ее головой захлопнулось окно. Значит, Сервиньи ушел к себе. Мать осталась наедине с тем, другим.
Молния вторично разрезала небо надвое, и на миг в резком зловещем свете встал знакомый пейзаж — широкая водная пелена цвета расплавленного свинца, какими бывают во сне реки фантастических стран. И тотчас же внизу прозвучал голос: «Люблю тебя!»
Больше она не услышала ничего. Странная дрожь пробежала по ее телу, а умом овладело жестокое смятение.
Тяжкое, беспредельное безмолвие, как будто безмолвие вечности, нависло над миром. У Иветты перехватило дыхание, что-то неведомое и страшное навалилось на грудь. Вспыхнула новая молния и на мгновение озарила дали, за ней подряд еще и еще другие…
И тот же голос все громче и громче повторял: «О! как я люблю тебя! Как люблю!»
Иветте хорошо знаком был этот голос — голос матери.
Крупная теплая капля упала ей на лоб, и по листьям пронесся легкий, чуть уловимый трепет, шорох начинающегося дождя.
И сразу же издалека надвинулся, набежал глухой ропот, подобный шуму ветра в листве, — это ливень хлынул потоком на землю, на реку, на деревья. Спустя мгновение, вода струилась вокруг девушки, заливая, захлестывая, обдавая ее, точно душ. Она не шевелилась, думая лишь о том, что творилось на террасе.
Она слышала, как они встали и поднялись к себе в комнаты. В доме захлопали двери; поддавшись неудержимому желанию знать все, терзавшему ее, сводившему ее с ума, она сбежала по лестнице, бесшумно открыла наружную дверь, под проливным дождем пересекла лужайку и, спрятавшись под купой деревьев, взглянула на фасад дома.
Свет был только в спальне матери. И вдруг в освещенном окне появились две тени рядом, тени сблизились и слились в одну. Когда же молния вновь полыхнула по фасаду, девушка увидела, как они целуются, обвив друг друга руками.
Не помня себя, не размышляя, не понимая, что делает, она крикнула: «Мама!» Крикнула изо всех сил, пронзительным голосом, как кричат тем, кому грозит смертельная опасность.
Ее отчаянный вопль затерялся в плеске воды, но потревоженная чета разъединилась. И одна из теней исчезла, а другая силилась разглядеть что-нибудь во мгле сада.
Испугавшись, что ее заметят, что ей придется сейчас встретиться с матерью, Иветта бросилась в дом, торопливо взбежала по лестнице, оставляя за собой струйки воды, стекавшие со ступеньки на ступеньку, заперлась у себя на ключ и решила не открывать никому.
Не подумав даже снять мокрое, прилипшее к телу платье, она упала на колени, сложив руки и в смятении своем моля о поддержке свыше, о таинственном вмешательстве небес, о защите неведомых сил, которой ищут в горькие минуты отчаяния.
Гигантские молнии непрерывно освещали комнату синеватыми отблесками, и в зеркале шкафа перед девушкой неожиданно вставало ее собственное, странное и чуждое отражение с распущенными и мокрыми волосами.
Она пробыла в этом состоянии долго, так долго, что и не заметила, как утихла гроза. Дождь прекратился, небо, еще хмурое от туч, мало-помалу прояснилось; мягкая, душистая, упоительная свежесть, свежесть влажной травы и листвы, вливалась в раскрытое окно.
Иветта поднялась с колен, машинально сбросила липкую, холодную одежду и легла в постель. Она лежала, глядела, как занимается заря, снова всплакнула, снова задумалась.
Любовник! У матери! Какой позор! Но недаром прочла она столько книг, где женщины, и даже матери, так же предавались страстям, а в заключительной главе возвращались на стезю добродетели, и потому была не слишком потрясена, очутившись в самом центре драмы, подобной всем книжным драмам. Первая вспышка горя, жестокое своей неожиданностью потрясение понемногу растворилось в бессознательных поисках литературных аналогий. Мысль ее так привыкла блуждать среди трагических происшествий, сдобренных поэтическим вымыслом, что страшное открытие уже казалось ей естественным продолжением романа-фельетона, начатого вчера.
Она решила: «Я спасу мать».
Почти умиротворенная этим героическим намерением, она почувствовала себя сильнее, старше, как будто сразу созрела для самопожертвования и борьбы. Она принялась обдумывать, какие средства придется ей употребить. Остановилась она на одном, отвечавшем ее романтической натуре. И как актер готовит сцену, которую ему придется играть, так она подготовила предстоящий разговор с маркизой.
Солнце уже взошло. Слуги засуетились по дому. Горничная принесла чашку шоколада. Иветта велела поставить поднос на стол и заявила:
— Передайте маме, что я нездорова и не встану до отъезда гостей. Я не спала всю ночь и попытаюсь подремать, а потому прошу не беспокоить меня.
Служанка в недоумении смотрела на мокрое платье, брошенное на пол, точно тряпка.
— Неужели вы выходили, мадмуазель?
— Да, я гуляла под дождем, мне хотелось освежиться.
Горничная подобрала юбки, чулки, выпачканные ботинки и унесла всю эту одежду, промокшую, как отрепья утопленника, брезгливо перекинув ее через руку.
А Иветта стала ждать, не сомневаясь, что мать придет к ней.
Маркиза поспешила прийти; она вскочила с постели при первых же словах горничной, потому, что ее не покидала тревога после того, как в темноте раздался крик: «Мама!»
— Что с тобой? — спросила она.
Иветта взглянула на нее и пролепетала:
— Я…я…
Жестокое волнение вдруг нахлынуло на нее, и она захлебнулась от рыданий.
Маркиза удивилась и повторила вопрос:
— Да что это с тобой?
И тут, забыв все свои планы, все заготовленные фразы, девушка закрыла лицо руками, всхлипывая:
— Ах, мама! Ах, мама!
Маркиза неподвижно стояла подле кровати, плохо соображая от волнения, но тонким чутьем, составлявшим ее силу, угадывая почти все.
Слезы мешали Иветте говорить; тогда мать, предчувствуя грозное объяснение, вышла из себя и резко сказала:
— Ответишь ты мне, наконец, что с тобой такое?
Иветта еле выговорила:
— Ах, мама!.. Сегодня ночью… я видела твое окно.
Маркиза, сильно побледнев, отрезала:
— Ну и что ж?
А дочь все твердила сквозь слезы:
— Ах, мама, мама!
Страх и смущение маркизы перешли в гнев, она пожала плечами и повернулась к дверям.
— Право же, ты не в своем уме. Когда опомнишься, позови меня.
Но девушка внезапно отняла руки от лица, залитого слезами.
— Нет! Постой… мне нужно сказать тебе… Обещай мне, что мы уедем… уедем вдвоем, далеко-далеко, в деревню, и будем жить, как крестьянки; и никто не должен знать, что с нами сталось! Скажи, что ты согласна, мама, прошу тебя, умоляю, скажи, что ты согласна.
Маркиза так и застыла посреди комнаты. В жилах ее текла горячая кровь простолюдинки. Но стыд и материнское целомудрие примешивались к неопределенному чувству страха и ожесточению пылкой женщины, чья любовь поставлена под угрозу, и она вся дрожала, не зная, просить ли прощения, или дать волю ярости.
— Я тебя не понимаю, — сказала она.
Иветта прошептала снова:
— Я видела тебя… сегодня ночью… Мама… не надо этого… Ты не подумала… Мы уедем вдвоем. Я так тебя буду любить, что ты утешишься…
Маркиза Обарди произнесла дрожащим голосом:
— Слушай, дочь моя, есть вещи, которых ты еще не понимаешь. Так вот… запомни… запомни твердо… я тебе запрещаю говорить мне о… о… о них.
Но девушка, войдя вдруг в свою роль, роль спасительницы, заговорила:
— Нет, мама, я уже не дитя, я имею право знать. И я знаю, что мы принимаем людей с дурной репутацией, авантюристов, знаю также, что нас за это не уважают. Я знаю еще и другое… Так вот, надо это прекратить, понимаешь? Я так хочу. Мы уедем куда-нибудь далеко-далеко, ты продашь все драгоценности. Если нужно, мы будем работать и жить, как живут порядочные женщины. Если я найду себе мужа, — тем лучше.
Мать смотрела на нее черными, злыми глазами. Она ответила:
— Ты с ума сошла. Будь добра встать и спуститься завтракать к столу.
— Нет, мама. Там будет человек, которого я больше не желаю видеть, ты понимаешь? Пусть он уйдет, иначе уйду я. Выбирай между ним и мной.
Она сидела на кровати и постепенно повышала голос, говоря, как на сцене, чувствуя себя героиней драмы, которую сочинила, почти забыв свое горе ради взятой на себя высокой миссии.
Маркиза совсем растерялась.
— Да ты с ума сошла! — повторила она, не зная, что еще сказать.
Иветта продолжала с театральным пафосом:
— Нет, мама, либо этот человек покинет наш дом, либо я уйду, но не сдамся.
— А куда ты денешься? Что ты будешь делать?
— Не знаю, не все ли равно… Я хочу, чтобы мы были порядочными женщинами.
Слова «порядочные женщины», назойливо повторяясь, возбуждали в маркизе ярость девки; наконец она закричала:
— Замолчи! Я тебе запрещаю так говорить со мной! Я не хуже кого хочешь, поняла? Я куртизанка, это правда, и я горжусь этим; порядочные женщины мизинца моего не стоят.
