велели вымыться жесткой мочалкой и куском хозяйственного мыла. Голый стоял, заброшенный.
Но здесь, здесь – другое.
И я сбрасываю одежду и вхожу в воду, мелькает только мысль – а можем ли мы помочь Аленке как-нибудь искупаться, что, если ее на руках можно в воду занести?
Но это только Лис может, нужно будет ему сказать.
– Ау, – вдруг слышу сквозь волны, – не пугайся только. Я здесь.
Здесь?.. Я щурюсь на начинающийся закат – ничего себе, уже вечер, а мы ведь до полудня приехали, как же может быть?.. Но Аленке длинное снилось, не хотел прерывать.
Может быть, я как раз и не хочу, чтобы кто-то был здесь. Одежда валяется на берегу, ее уже и плохо видно в сумерках.
Я встаю на ноги, стараясь не скользить на склизких камушках.
Лис сидит на большом камне, раскуривает трубку – еле слышно чертыхается, не занимается никак.
Я выпрямляюсь, борюсь с желанием прикрыть обнаженное:
– Слушай, а как же Аленка? Она что там, одна? Она проснулась?
– С ней Влада и Конунг. Да и Даня тоже не даст пропасть в случае чего, он мальчик внимательный.
– Ну… Я хотел искупаться.
– Купайся, конечно. Ты же не думал, что я отпущу кого-то из детей вот так, без присмотра?
– Кажется, мне уже достаточно лет.
– Безусловно, – кивает, – но ты не привык к морю, я даже пока не понимаю, насколько хорошо ты плаваешь.
– Нормально плаваю, я что, совсем дурачок?
Он пожимает плечами, продолжая раскуривать трубку.
Уже и плавать не хочется, на закате быстро становится холодно, но из упрямства не вылезаю из воды: хочется, чтобы он увидел. А когда выхожу, уже почти темно, а Лис давно докурил трубку.
Не вытираясь, натягиваю одежду – не очень хорошо, но все равно.
– Вот видишь, – задиристо, – не утонул. А почему ты говоришь, что Даня – такой уж внимательный мальчик? Мне вообще так не показалось.
– А вот увидишь. – Он поднимается с камня, оглядывает меня. – Так нельзя. О чем мы говорили?..
– Мы ни о чем не говорили.
– А, ты просто не слышал, был где-то наверху, когда мы у моря…
– Вообще-то я был с Аленкой! Как мы и договаривались.
– Ладно, хорошо… Мы говорили о том, что ни в коем случае нельзя надевать сандалии на мокрые ноги. Мы вообще много о чем говорили, а расскажи-ка мне, Лешк, что ты вообще знаешь о первой помощи на воде? А?
Стою, как дурак, напротив, это что – экзамен, допрос? Про сандалии я, конечно, не слышал, но ведь были разговоры и раньше.
Говорю:
– Паралич дыхательного центра наступает через четыре-шесть минут после погружения под воду, а сердечная деятельность может сохраняться до пятнадцати минут. Это подойдет?..
– Хорошо. Ну и что из этого следует?
– Что все мероприятия первой помощи должны выполняться очень быстро.
Он вздыхает, отворачивается.
Ладно. Ладно, Лешк.
1980
Но потом все же договариваем – нормальными, добрыми друг к другу.
– Не знаю, чего бы хотел. Я бы хотел как ты.
– Что – как я?
– Не знаю. С детьми возиться.
– Разве я вожусь с детьми? Мне казалось, что мы здесь занимаемся чем-то поинтереснее, не просто возимся с детьми. Да и вы не дети. Многие.
– С нами. Не со мной то есть, а с остальными, с мелкими.
– Ты тоже когда-то был мелким. Сейчас уже нет.
Вовсе не хотел отзываться пренебрежительно, у нас не терпят такого, поэтому говорю спокойно: да, конечно, Лис, я не имел в виду плохого, я просто хотел сказать, что рад бы очутиться на твоем месте, уметь разжигать костры, знать особенности дневок и ночевок, обладать навыками обеззараживания воды, поиска тропинок, самообороны. Хотел бы так разбираться в травах, ягодах. У тебя что ни спроси – все знаешь, можжевельник и тис, дрок и волчье лыко. А я раньше не верил ни в какое волчье лыко – ну, выдумка такая, в сказках только и встречается, а ты показал.
И не от любых ядовитых ягод умрешь, если съешь, а после некоторых растений нужно непременно руки мыть, иначе можно потереть глаз и заработать серьезное раздражение.
Это черешня.
Это дикая фисташка.
(Черешню знал, конечно, не такой уж дурачок.)
Вдруг Лис подносит руки к вискам, кривится: это его головные боли. Мы все знаем, что у него часто болит голова, и тогда лучше не подходить, не говорить. Но иногда он держится, превозмогает – так говорит сам.
Потом я пойму, что он чуть-чуть притворялся в этом плане, изображал. Потом.
– Пойдем к костру.
Мне хочется спросить – как же твоя голова? Но спрашивать нельзя. Разозлится только.
Мы идем к костру.
Это черника.
Это чертополох. Черника, конечно, не растет у нас, это он за нее какую-то другую ягоду принимал и придумывал, чтобы нас не расстроить. Это он ее из каких-то северных лесов принес.
А наш виноград не ест, не любит. Даже однажды, когда целое ведро для нас у какого-то старичка купил, – не попробовал даже, никто внимания не обратил. Только я.
Садимся у костра так: Алена, Лис, я, Соня, Конунг, Голый, Даня. Остап с Айтуганом где-то ходят, плещутся. Надо бы их позвать, чтобы все были, чтобы Лис не волновался, но для этого нужно сказать, привлечь к себе внимание, а Лиса перебивать не хочется никому.
И мне.
Гляди, Алена как счастлива, гляди – мог бы ответить. Вот я и хочу такое, хочу так делать, но только не знаю, как называется такая профессия, да и как Алик ее становиться не хочу, ну вроде как если бы назвал кого-то русалочкой, то так бы навсегда и остался.
Даня подходит к Аленке – она проснулась, попыталась поднять голову, но, конечно же, как и раньше, вышло плохо. И Даня придержал ее голову – мне показалось: неумело, больно.
– Эй, – говорю, – друг, мне кажется, что ты что-то делаешь не так.
– Да ну? – Он ощетинивается. – Ты у нас что, медбрат? Может, покажешь, как нужно правильно? Да ты свалил от нее плескаться, тебя, наверное, час не было.
– Да, покажу, а ты как думаешь? Ты хватаешь ее, как… блин, не знаю, как какого-то дохлого голубя.
– Ну подойди, покажи. Что, слабо?
– Даня, Лешка. – Лис переводит взгляд с меня на него. – Это что еще за ерунда происходит? У нас вон картошка почти испеклась, а вы собачитесь. Запомните, что ваши ссоры только выгодны им – партии, ее членам, даже Дому пионеров немножко. Я же вам рассказывал. Пока вы будете ссориться, у нас никогда не получится создать другое – другое общество, в котором уже вы будете решать. Не они, не эти старики.
Приумолкли, не поняли, о чем он вообще?
– А вообще, Дань, ну сам посуди – что ему теперь, и не окунуться, раз все время с девочкой? Что же делать было. А ты, Леша, скажи – спасибо тебе за помощь, Данил, но только дальше с Аленой я буду справляться сам. Ясно?
Ясно.
Ничего не ясно.
Даня плюет себе под ноги, поднимается и бежит вниз.
Я дергаюсь, но Лис качает головой: никуда не денется, вернется.
Все переглядываются: и Влада, и Королева, и мальчишки.
– Ну что с ним такое. – Конунг придвигается ближе к костру, проверяет картошку. – Что-то разнервничался пацан.
– Ничего страшного. И прошу вас всех не заострять на этом внимания, когда Даня вернется.
– Конечно. И все-таки – почему так? Ты можешь объяснить? – слышу свой голос.
– Могу. – Но не смотрит на меня, будто и я виноват. – Мальчику хочется быть кому-то полезным, нужным. У тебя есть Алена, ты о ней заботишься. Конунг вон заботится о костре. Я забочусь о вас. А ему совсем не о ком.
И я сначала не понимаю, а потом понимаю, откладываю для Дани несколько картофелин, накрываю крышечкой кружку с чаем – в кане нельзя оставлять, иначе налет будет, не отмоем. Но время идет, разговоры идут – а Даня не возвращается.
Вижу, что Лис вынимает фонарик из рюкзака.
– Ты зачем?..
– Ну что значит – зачем?.. Пойду этого дурачка поищу. Думаю, что ничего страшного, что он где-нибудь внизу на берегу сидит, но всему же есть предел.
– Можно с тобой?
Он включает и выключает фонарь, проверяя.
– А тут не хочешь остаться? Вон Соня твоя совсем загрустила.
– Блин, ну я же не могу – со всеми!.. И с Аленкой, и с… Так же нельзя. Я этому даже никогда не учился.
– Хочешь научиться?
– Что?
– Хочешь, говорю, научиться?
– Ну да. Разумеется.
– Тогда держи. – И он выключает фонарь, протягивает мне.
– Что, почему?.. А ты?
– Я останусь с ребятами. Все-таки неправильно будет, если я пойду за одним, а остальных брошу. А ты, если умеешь пользоваться фонариком и скакать по этим скалам, – ступай, приведи Даню.
– Да он со мной не пойдет никогда в жизни.
– Сделай так, чтобы пошел. В конце концов, это ведь ты ему резко ответил, правда? Мог не отвечать. Иди.
Я, видимо, самый нелюбимый, самый презираемый здесь – но не подумал ли и Даня так? Его грубо оборвали, а парни еще и ухмылялись, только стеснялись при педагоге в полный голос ржать, а так бы с радостью.
И я,
