Но страх власти перед ними по-прежнему остается. Подобно 20-м годам прошлого века, любое проявление русской этничности, русских национальных чувств и даже само русское имя могут быть объявлены экстремизмом. Это не преувеличение: весной 2007 г. во время обыска в одном из московских книжных издательств следователем было заявлено, что любая книга, в названии которой имеется слово «русский», потенциально экстремистская.
Самое кошмарное видение Кремля: что пресловутые русские пассивность и долготерпение закончатся, что русские во весь голос заявят о своих неотъемлемых правах, поставив власть и государство перед лицом непреодолимого вызова. Однако нельзя же доводить людей до состояния поистине скотского и ожидать при этом, что они будут бесконечно терпеть и покорно умирать. Никто не в состоянии отменить инстинкт самосохранения и выживания биологической по своей природе этнической группы. Причем процесс этнизации русского сознания неразрывно переплетен с нарастающим среди русских ощущением себя социально угнетенным большинством. Не имеет значения, насколько рационально обоснованно это ощущение — оно превалирует в массовом сознании и, значит, действительно по своим социополитическим последствиям. Главное содержание русского вопроса — социальное. Этнический и социальный принципы все более отождествляются, создавая подлинное бинарное оружие несравненной мощи.
Русский бунт именно потому беспощаден, что русским не оставляют другого выхода. Это ultima ratio русского народа, поиск выхода из безвыходной ситуации, в которую его загоняют. Более того, активность народа, пусть самая свирепая и разрушительная, свидетельствует, что он жив и сопротивляется. Гораздо хуже его пассивность, безразличное принятие смерти или, как говорится в одном популярном в националистических кругах апокрифе, «молчаливое умирание самого непокорного в мире народа»[37]. Бунт — признак жизни.
Нельзя сказать, чтобы ощущение подобной угрозы было совсем уж чуждо власти. В противном случае националистические мотивы под эвфемизмом «патриотизм» не включались бы в официальную пропаганду и идеологию, не провозглашались бы популистские национальные проекты. Однако все это, как говорится, «слова, слова, слова»... Государственные инициативы выливаются в имитацию бурной деятельности или же осуществляются таким привычно безобразным образом, что их следствием стало не улучшение, а ухудшение ситуации — рост массовых ожиданий, которые не обретают своего воплощения.
Современное российское государство по своей природе не способно к националистической (и в этом смысле идущей навстречу чаяниям народа) трансформации. Как афористично сформулировал знаменитый русский журналист Виталий Третьяков: хотя каждый отдельно взятый российский чиновник — пламенный патриот России, на первом месте для него всегда стоят личные интересы. Но если власть не может измениться сама, возможно, она изменится под давлением снизу?
Однако шансы актуального русского национализма организовать и возглавить это давление выглядят ничтожными. Он слишком слабый политический игрок, которому не под силу направить процесс этнизации русского сознания в политическое русло «обрусения» государства. Несмотря на заметное улучшение качественных характеристик (особенно в сравнении с прошлым десятилетием) и создание общенациональной сетевой инфраструктуры, национализм слишком разрознен, плохо организован, а его поддержка в обществе не превышает 10—15%. Не говоря уже о преследовании и репрессиях со стороны государственной машины: ведь в официальном дискурсе русский национализм рассматривается как главная угроза стабильности и межнациональному миру в России.
Однако ведущая причина слабости русского национализма коренится не во внешних обстоятельствах — недостаточной массовой поддержке, противодействии государства и «жидомасонской закулисы», а в самих националистах. Русскому национализму на протяжении почти всей его истории присущ ряд серьезных дефектов. Первый, хотя и не самый важный, — интеллектуальная неадекватность. Удивительно, но факт: людям, притязающим выступать от имени народа, глубоко безразлично, что русские хотят на самом деле, националистам не в пример важнее, что они сами думают о русском народе. А представления эти были (и во многом все еще остаются) столь далеки от реальности, что возникает впечатление, будто националисты свалились в Россию с Луны. Где они видели такой русский народ, который фигурирует в националистических идеологемах?
Заблуждение, объяснимое для дворян второй трети XIX в., непростительно интеллектуалам концаXX — началаXXI вв., продолжавшим смотреть на Россию и русских сквозь литературную призму — кривое зеркало отечественной жизни, по точному выражению Ивана Солоне-вича. Националисты или не понимали и не хотели понимать Россию и русских, что слишком очевидно характеризует их интеллектуальные способности, или же боялись говорить себе правду о «народе-богоносце». Ту правду, которую разглядели и умело использовали большевики в начале XX в. и необольшевики-либералы на его исходе. То, что русские дважды пошли не за народофилами-националистами, а за русофобствовавшими силами, с очевидностью указывает, кто лучше понимал русский народ.
Характерное русскому национализму нормативистское представление о русском народе-каким-он-должен-быть отделено «дистанцией огромного размера» от актуального народа-какой-он-естъ. Фантасмагорическое представление о коренных чертах и потребностях русских способно породить лишь фантасмагорические политические программы.
В начале XX в. упования националистов на инстинктивный крестьянский монархизм и патриотизм выглядели нелепыми перед лицом страстного желания «черного передела» мира и взрывом народного анархизма. Такими же нелепыми, как призывы к сохранению империи, аскетизму, самопожертвованию и коллективизму на исходе XX в., когда русской доминантой стало стремление к индивидуальному преуспеянию. А по сей день продолжающие бытовать среди националистов евразийские, традиционалистские, монархические и гитлеровские фантазмы вообще проходят по психиатрическому ведомству. Это не шутка: профессиональный анализ психического профиля националистических интеллектуалов указывает, что стержнем группообразо-вания в их среде нередко (что не значит — всегда) выступает общий комплекс или девиация. Впрочем, этот вывод столь же верен и для либеральных интеллектуалов.
Для интеллектуального отрезвления и избавления от самодовлеющего мира доморощенных иллюзий националистам потребовалось сильнодействующее лекарство в виде национальных катастроф. Весьма примечательно, что прозвучавшие из их уст по итогам революционных событий начала и конца XX в. оценки русского народа носили порою весьма нелицеприятный, если не сказать русофобский, характер. Лишь в начале XXI в. националисты стали нащупывать более или менее реалистическое представление о русских, которое, правда, пока так и не вылилось в целостную мобилизующую программу.
Слабость позитивного измерения националистической идеологии теоретически могла быть компенсирована силой ее негативного измерения. Проще говоря, если у националистов не получалось зажечь русские сердца образом будущего, то они могли бы мобилизовать общество, предложив ему образ врага. Однако традиционный главный враг националистов — евреи («жидомасоны», «мировая закулиса» и проч.) — вовсе не казался таковым массам русских. В начале XX в. они считали своим главным врагом самодержавие, элиту и помещичье землевладение, на его исходе — коммунистическое единовластие, в начале XXI в. — олигархию и преступность. В современной России антисемитский призыв просто не понятен широким слоям общества, антииммигрантский дискурс в мобилизационном плане несравненно более перспективен.
Тем не менее одной лишь антиммигрантской повестки недостаточно для массовой политической мобилизации. Иммиграция — важная, но не центральная забота российского общества, для которого на первом месте стоит социальная проблематика. В общественном мнении иммигрантский вопрос составляет лишь фон социальной проблематики, в то время как русские националисты зачастую всецело поглощены им, рассматривая сквозь призму «чурок» всё остальное. И тогда они неизбежно остаются на периферии того, что в первую очередь беспокоит русский народ. А беспокоят его не отсутствие монархии, ослабление катехонической роли России и перспектива ее консервативной реконструкции, а дефицит справедливости, свободы и ущемленные социальные интересы.
Значит, надо развернуть националистический дискурс именно в этом направлении. Ведь узко понятый национализм — национализм как жестко очерченное политическое и идеологическое течение — уже практически исчерпал себя. Электоральный потолок «жесткого» национализма не превышает 15%, и практически нет перспективы «пробить» его. В то же время потенциал «мягкого» национализма, национализма как культурной системы, составляет от половины до трех четвертей населения страны: около половины граждан России полностью или с некоторыми оговорками поддерживают лозунг «Россия для русских», а для 75% ценность патриотизма (читай: «мягкого» национализма) одна из ключевых. Но чтобы реализовать этот потенциал, националистам, оставаясь националистами, надо стать еще демократами и социалистами.
