— Час тому назад я встречалась с послом государства Израиль Голдой Меир. Она заметила, что в упомянутой вами статье названы в качестве злодеев конкретные люди. Один из них русский, один армянин, все остальные — евреи. Антисемитская направленность, по ее утверждению, несомненна. Голда Меир расценивает публикацию статьи как антиеврейский набат. Присутствовавшая там госпожа Жемчужина…
— Жена товарища Молотова? — с удивлением спросил Симонов.
— Да, именно. И она с Голдой Меир полностью согласна.
Симонов смотрел испытующе-выжидательно, и Элис добавила:
— Знаете, я не еврейка, но антисемитизм мне омерзителен.
— Я тоже не еврей и не антисемит. Именно поэтому то, что происходит сейчас в стране и что «Нью-Йорк таймс» характеризует как антиеврейский крестовый поход, я считаю борьбой с воинствующим сионизмом.
«Если эта американка не дура, а она совсем не дура, — думал он, — то поймет, что я не поддерживаю всю эту вакханалию под флагом войны с иностранщиной и космополитизмом. Сказать сейчас больше, да еще американской журналистке, я не могу. Ясно, что они там фиксируют каждый факт, анализируют раскладку сил, определяют тенденции. Убийство Михоэлса, арест членов объединения еврейских писателей Нусинова, Квитко и других, закрытие еврейских печатных органов, преследование изучения идиша, роспуск Еврейского антифашистского комитета — и слепому видно, что это не разрозненные деяния, а политическая линия».
— И эта борьба, — Симонов наклонился в сторону Элис, словно собираясь сообщить ей нечто доверительное, — заметно активизировалась после четырнадцатого мая сорок восьмого года, то есть после того дня, когда было провозглашено создание государства Израиль. Ибо активизировался международный сионизм.
«Все-таки он принимает меня за сионистку, а ведь это совсем не так!» — отметила про себя Элис.
— Я понимаю, вы в Советском Союзе недовольны, что с первых дней существования Израиль занял проамериканскую позицию.
«Недовольны» — не то слово, — усмехнулся про себя Симонов. — Сталин был взбешен!»
— Ведь вы так активно способствовали его рождению. Но разве могло быть иначе? Изначально ориентация во всем, буквально во всем была на Запад.
— И мгновенно началась вражда с арабами, притом что раньше никогда они не воевали друг с другом.
— Никогда! — подтвердила Элис. — И корень один — семитский, идущий от Авраама. Патриархи — отцы-основатели евреев Авраам, его сын Исаак и его сын Яков. Основатель арабов — Исмаил, старший сын Авраама.
— Читали Библию, — улыбнулся Симонов. — Да, религии схожие: обе идут от веры Авраама. Однако порочна главная идея, которую Израиль возвел в ранг государственной политики.
— Какая же это идея?
— «Израиль для евреев». Вам это ничего не напоминает?
Элис поняла, ухватила его мысль: «Германия для немцев». Назойливый лозунг геббельсовской пропаганды. Однако промолчала, взяла со стола изящную малахитовую сигаретницу, закурила. «Умная девочка, — одобрительно подумал Симонов, поднося зажигалку. — Тут же поняла напрашивавшуюся параллель. Умная и красивая. С такой было бы не грех и роман закрутить». Словно прочитав его мысли, Элис переменила позу, тщательно одернув юбку.
— И еще по этому же поводу. — Симонов сделал вид, что не заметил ее беспокойства. — Иудейское царство, существовавшее в Южной Палестине около тысячи лет до нашей эры, и новый Израиль — по всем статьям и характеристикам разные политико-экономические образования. Израиль со всех сторон окружен арабами. Боюсь, он никогда не согласится на создание рядом с собой палестинского государства — вопреки резолюции ООН. Она предусматривала два государства, но получилось одно — и более миллиона беженцев-арабов, согнанных со своих земель.
Элис сидела молча, и Симонов решил несколько сменить тему. Правда, подумал он при этом, что не худо было бы напомнить этой американочке, что в пятьсот каком-то году до рождества Христова вавилонский владыка Навуходоносор II камня на камне не оставил от Иудейского царства и увел его жителей в рабство. Но, будучи в душе джентльменом и по отечественным, и по западным меркам, говорить этого Симонов не стал. Да и радости особой подобная историческая справка ему бы не доставила — так давно все это было.
Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет широкой хозяйской поступью вошел Фадеев. За ним мягко вплыл Твардовский. Фадеев пятерней пригладил седую прядь, пытаясь убрать ее со лба. Глянул на Элис вопросительно — мол, кто такая, зачем?
— Корреспондентка из Чикаго, интересуется нашими делами, — с мягкой улыбкой неспешно ответил Симонов.
Фадеев, едва кивнув Элис, заговорил громко, раздраженно, словно в комнате, кроме них с Симоновым, никого не было:
— Только что звонил Сам. Спрашивал мое мнение об эренбурговской «Буре». Сказал, что по справке, которую ему подготовил Шепилов, многие в Союзе писателей якобы считают, что роман «Буря» с литературной точки зрения есть не что иное, как буря в стакане воды. И что Сталинскую премию ему давать не стоит.
— Кто эти многие? — резко спросил Симонов.
— Софронов, Грибачев, Панферов. Я сказал, что мы — ты и я — расцениваем «Бурю» положительно, как новый шаг в творчестве Эренбурга и что он, несомненно, достоин самой высокой премии.
Симонов согласно кивнул и стал вновь набивать трубку табаком. Твардовский сел на стул, стоявший рядом с креслом Элис, положил на его широченный подлокотник руки и, устремив на нее печально-ласковый взгляд, сказал:
— Ты по-русски говоришь? Очень, очень славно! Так вот, красавица. Если бы я встретил тебя на улице города или в поле за деревней, я бы принял тебя за свою. У тебя же все славянское — и глаза, и нос, и губы. И даже то, как ты голову держишь и как смотришь.
Он осторожно взял ее руку и поцеловал.
— Я не знаю, может, для тебя это и не комплимент вовсе…
Элис, слушая литературного генералиссимуса, в то же время с восторгом внимала словам поэта. Ведь он по-своему, но повторял сказанные однажды в перерывах между приступами ласк слова Сергея.
— И о романе Казакевича «Весна на Одере» завел разговор. Определил его как талантливый и очень правильный.
— Согласен. — Симонов посмотрел на Элис, как бы говоря: «Слушайте внимательно, это имеет отношение к нашей с вами беседе». — Очень жаль, что он не вывел там образ Жукова. И ведь не автор испугался, испугался редактор — как это можно опального маршала увековечивать!
— Представь себе — то же сказал и Сталин. Вот его слова: «Когда перестраховщик командует станками, это грозит недовыполнением плана. Когда перестраховщик командует литературой, это чревато появлением ущербных книг. Роман Казакевича талантливый, но будь в нем Жуков, он был бы сочнее, убедительнее, правдивее». Упрек по существу.
Фадеев остановил свой взгляд на Элис — не слишком ли много он при ней наговорил. Видимо, решил, что нет, не елишком. И продолжил:
— Он поручил мне подготовить сообщение на Политбюро о националистических тенденциях в литературах республик. Так что мы с Сашей поехали в Переделкино.
— Сейчас, погоди, — Твардовский еще раз склонился к руке Элис, и на нее вновь повеяло духом «Шипра» и «Арарата»:
Я красивых таких не видел,Только, знаешь, в душе затаюНе в плохой, а в хорошей обиде —Повторяешь ты юность мою.
Фадеев, махнув рукой, заторопил:
— Пошли, пошли. Еще если бы свои, а то чужие стихи читаешь!
— У Есенина была сестра, и у меня. Как две капли похожа на эту американочку, — идя к двери, говорил Твардовский.
На пороге он остановился, неловко послал Элис воздушный поцелуй и бочком вышел в приемную.
— Два писателя-еврея удостаиваются высшей государственной награды, а вы говорите об официально насаждаемом антисемитизме? — возмущенное удивление звучало в голосе Симонова столь искренно, что Элис почувствовала себя неловко. — Когда критикуют Зощенко или Ахматову, Мурадели или Сосюру — это, выходит, в порядке вещей. Но как только затрагивают Гурвича и Альтмана, Борщаговского или Варшавского — начинаются крики и вопли о государственном антисемитизме. Это ли не линия двойного стандарта? Один — только для своих. Другой — для всех чужих.
— Над чем вы сейчас работаете? — спросила Элис, поняв, что заместитель главнокомандующего советской литературной братией будет твердо стоять на своей позиции — общепринятая критика еврейских писателей есть, антисемитизма нет.
Симонов был рад, что она сошла с такого кусачего конька:
— Вы знаете, мы, люди искусства, предельно суеверны. Загадывать наперед — дурной тон. В том смысле, что вдруг сглазишь. Могу сказать лишь в общих чертах: подумываю о большом полотне, охватывающем много лет. В центре — минувшая война. Понимаю — приступать к этой работе сейчас было бы опрометчиво. От столь грандиозного события в жизни человечества надо отодвинуться во времени минимум на пятнадцать-двадцать лет. Другое дело — сбор материала, запись впечатлений участников, изучение взгляда на события союзников и противников.
