я отстранился забрызгав не голубовато-белую плоть, а буйно разросшийся папоротник, с животным рыком опустошив свои чресла на злополучное растение.
Казалось, бесцветные поджатые губы улыбаются мне.
Я вернулся домой заполночь, слишком возбужденный и взволнованный, чтобы спать: мою голову заполняли идеи, которые я не хотел знать, мое тело разрывали побуждения, которым не осмеливался следовать. В гостиной, под светом единственной лампы, я читал местную газету, которую доставили с почтой этим днем. На первой странице было фото Гиффа Маккарти, главного лесничего района. На нем был женский парик и толстый слой туши на ресницах; то что его губы накрашены темной помадой, было видно даже на черно-белой бумаге газеты. ЧИНОВНИК ЛЕСНОЙ СЛУЖБЫ ОБВИНЯЕТСЯ В ДОМОГАТЕЛЬСТВЕ, гласил заголовок, и я неожиданно вспомнил, что произошло в хижине. Понял, почему нас вызвали тушить старый пансионат
потому что Бог живет там
и увидев безумие в глазах старого рейнджера, его аккуратно накрашенные губы в обрамлении шлюховато нарумяненных щек, я смял газету и отправился спать.
Во сне я стоял возле грязного писсуара на старой автозаправочной станции — Энко, Ричфилд, Галф, одна из тех сетей, что уже не существуют и рядом со мной, возле соседнего писсуара стоял грязный мужик с лохматыми седыми волосами и неухоженой бородой; пьяница в засаленном пальто, воняющем пролитым пивом и мочой. Он был почти на голову ниже меня, и когда я сверху вниз посмотрел на него, он подмигнул мне. Я увидел, что он мочится не в писсуар, а прямо на плиточный пол между ботинок. От растущей лужи на заляпанной щербатой плитке расползались рептилеподобные существа разных цветов и оттенков, уродливые многолапые создания, маленькие тошнотворные твари, у которых было много глаз, но совсем не было ног, бесформенная пульсирующая слизь, которая червеобразно двигалась ко мне.
— Моча жизни, — сказал старик, хихикая. — Это моча жизни.
И за миг до пробуждения, я понял что он был Богом.
После этого, я заставлял себя держаться подальше от леса.
Больше всего на свете мне хотелось вернуться в лес и продолжать заботиться о растущей сущности, которую я создал, следить, как она растет под лунным светом и радоваться, наблюдая её цветение. Но я знал, что это не мои побуждения, знал что они мне навязаны, и несмотря на отчаянное желание прокрасться глубокой ночью в лес и проверить состояние женщины, которую вырастил, я заставлял себя остаться дома и тщетно пытался заснуть.
В конце концов, я больше не мог противиться, и ровно через две недели после моего последнего визита, я обнаружил, что под покровом ночи снова мчусь между деревьев.
За последние две недели предупреждений об опасности стало больше. В город спустились два медведя, один из них убил колли, и пума распотрошила несколько мягких игрушек, случайно оставленных ночью на заднем крыльце. Но на пути в лес я не думал рационально. Я вообще ни о чем не думал. Я не принимал решение вернуться, просто осознал, что иду через лес к старом дубу, и действие это было таким же непроизвольным и неосознанным, как дыхание.
Оно исчезло.
У подножья дерева была яма — неровная впадина размером с женщину, опутанная сетью корней, устланная старыми листьями и пахнущая нечистотами. Я поискал вокруг что-нибудь, что укажет мне куда женщина направилась: следы или дорожку слизи, но ни лесником ни следопытом я не был и лес для меня выглядел так же, как всегда.
Разглядывая переплетение белых корней, образующих в яме контур женщины, я вспомнил кое-что виденное раньше: в уголке моего сознания была какая-то картинка, образ, раздражающий и умоляющий об опознании. Корни явно были из той же субстанции что и женщина, но их обесцвеченный вид, словно они подверглись радиации или выгорели на солнце, напомнил мне о другом событии.
Приблизившись, я посмотрел на дно ямы и увидел придавленный несколькими серыми камешками, сгнивший клочок трусиков.
Эти камни всколыхнули мою память.
Я вдруг понял куда мне нужно отправиться.
Я побежал сквозь деревья обратно домой, затем запрыгнул в старенький джип и помчался по контрольной дороге сквозь холмы ущелья и лес, затормозив на пыльной стоянке возле пансионата, располагавшегося на равнине за Дриппинг Спрингс.
Я вышел из джипа. Дверь в хижину была открыта, и хотя луна, временно скрывшись за облаком, оставила лес во тьме, из маленького прямоугольного входа лился мягкий желтоватый свет, придавая окружающему кустарнику тревожно зловещий вид.
В последний раз я был здесь с пожарной бригадой. Было довольно страшно. Но сейчас я был один, и несмотря на то, что та часть меня, которая уволилась из пожарной дружины и поклялась никогда сюда не возвращаться, хотела поджать хвост и сбежать, другая, более инстинктивная часть моего мозга, подталкивала меня вперед.
Я мог представить, как Росси говорит, «Я ухожу отсюда». Но Росси здесь не было. Здесь не было никого. И не желая этого на самом деле, я подошел к хижине и нырнул в дверной проем.
Идущий по всей длине строения коридор освещали свечи; в длинной узкой комнате, которая опускалась к залу с мумифицированной обезьяноподобной тварью, свечей было еще больше.
Там жил Бог.
Как и вход в хижину, дверь в комнату была открыта, словно ждала меня; я принял приглашение и шагнул внутрь.
Хотя ни свечей ни ламп здесь не было и освещение не имело определенного источника, всю комнату заливало розовое свечение, напомнившее мне свет ламп викторианских проституток с наброшенными на них чулками и шарфами.
Я остановился в дверях. На допотопной деревянной скамье, рядом с иссохшей мумией, сидела обнаженная женщина, и что-то в том, как она прислонилась к тщедушной фигурке, в том, как её рука обнимала маленькое костистое плечо, свидетельствовало о близости. Они женаты, подумал я, и как только это идея пришла мне в голову, я понял, что это правда. Она была женой этого существа. Она всегда была ему предназначена.
Кожа женщины больше не была слизистой и голубовато-белой. Она стала нежно персиковой, как у младенца, и загадочный розовый свет в комнате подчеркивал её здоровый цвет. Как и Анна Хоуэлл, женщина была блондинкой, волосы на её лобке тоже были светлыми. Это заставляло высушенные почерневшие черты существа рядом с ней выглядеть еще более гротескными. Лицо этой обезьяны и раскрытая в отвратительной ликующей ухмылке пасть преследовали меня в ночных кошмарах и теперь, глядя на мертвую пергаментную кожу, оттянувшуюся назад с этих острых гнилых зубов, я чувствовал тот же страх, что и раньше. И присутствие глупо улыбающейся женщины рядом с ним не смягчало этот страх… Скорее наоборот, соседство
