- А почему по ночам? - не удержался от вопроса Крауш. - Разве вы не жили в таких условиях, что можно было заниматься днем?
- Дело не в условиях.
- А в чем?
Линда не очень охотно, как бы через силу выдавила:
- Днем она работала.
- Работала вне дома?
- Да...
- Это было ее капризом?
- Нет! - зло ответила Линда. - Она зарабатывала свой хлеб.
- Разве не вы содержали Ванду?
- Видите ли... - и потупилась.
- Кто содержал девушку?
- Видите ли...
- Кто содержал девушку?!
- Она... сама.
- Значит, днем она вынуждена была работать?
- Да.
- А ночью учиться?
- Да.
- А вы не работали?
- Видите ли...
- Вы работали?!
- Нет...
- Так на что же вы жили?
- Я?
- Да, да, именно вы?! - жестко проговорил Крауш.
Тут подал голос растерявшийся защитник:
- Полагаю, что вопрос не имеет отношения к делу!
- А я полагаю, что имеет, - отрезал Крауш. Он уже вкладывал в эту борьбу всего себя. - Имеет прямое отношение к делу.
Не погорячись прокурор, защитник, может быть, и не оценил бы важности этого вопроса для обвинения. Но тут он долго доказывал суду, что вопрос прокурора выходит за рамки дела.
- Итак, Твардовская, - переняв допрос от Крауша, сказал сам председательствующий, - вы собирались сказать суду, где вы брали средства на жизнь.
- Нет... не собиралась.
- Тем не менее, - настойчиво проговорил председатель, - вы должны это сказать.
Линда повела плечами.
- Меня... меня содержали.
- Кто вас содержал?
- Я имею право не отвечать? - Линда обернулась к защите. Адвокат смущенно посмотрел на судей. За него ответил председательствующий:
- Имеете право.
- Тогда я не отвечу.
- За вас отвечу я! - сказал Крауш, указывая на Квэпа. - Он содержал вас.
- Нет! - в испуге крикнула Линда. - Меня содержала дочь... Ванда!
В зале царила напряженная тишина. Крауш помолчал, прежде чем продолжать:
- Значит, дочь отдавала вам свой заработок?
- Не всегда... Она страдала навязчивой идеей... Хотела тратить деньги по-своему... Хотела стать врачом...
- Навязчивой идеей Ванды было желание стать врачом, - сразу подхватил Крауш. - Поистине вы имели основание считать это неприятной идеей: собственный советски настроенный врач в семье отравительницы - это опасно... Ну, а какою же навязчивой идеей страдали вы, Твардовская? Вы сами... - Линда вскинула голову и с ненавистью оглядела прокурора. Она не отвечала. Но Крауш уже не ждал ее ответа. - Желание ценою жизни дочери покрыть преступную деятельность Квэпа - это вы не считаете навязчивой идеей? Ради безопасности Квэпа вы решили убить своего ребенка, - без пощады повторил Крауш, глядя, как все ниже и ниже опускается голова Линды.
- Я не собиралась убивать ребенка, - едва слышно, вялыми, плохо слушающимися губами прошептала Линда и вдруг закричала: - Я не убила ребенка... Ванда не была ребенком... Нет, нет, она уже не была ребенком...
- Ах, вот что! - Крауш запнулся... Он привык ко многому, но тут даже он не находил слов, чтобы сказать то последнее, что нужно было сказать. В его голосе звучало недоумение, когда он спросил: - Вы считали допустимым убить свою дочь потому, что она уже не была ребенком?..
Линда глядела на него так, словно не поняла его слов, и вдруг заговорила. Она выбрасывала слова быстро, на крике, погрузив пальцы в волосы и теребя их, словно желая вырвать:
- Вы не понимаете... Если бы я... не устранила ее, он убил бы меня... Я же знала: он хотел, чтобы она была... вместо меня... Понимаете? Чтобы... вместо меня она...
- Можете не договаривать, - прервал ее председатель.
- А я должна договорить, чтобы вы поняли: он убил бы меня, а потом все равно убил бы и ее. Ведь она не сумела бы спасти его. А я могла... могла помочь ему. Поймите ж! - Линда умоляюще протянула руки к судьям.
Председатель быстро спросил ее:
- Что же все-таки руководило вами: желание спасти себя или его?
- Себя и его, - ответила она после минуты смущения.
- Себя, то есть вас, - с этими словами судья указал на Линду.
- Да, - жалобно проговорила она.
- И его? - неожиданно быстро спросил председатель, указывая на Квэпа.
- Конечно, - так же жалобно ответила Линда...
Только тут она поняла, что теперь Квэп опознан. Опознан ею самой. Линда уронила голову на руки и разрыдалась.
97. ШИНЕЛЬ БУДРАЙТИСА И ВАНДА ТВАРДОВСКАЯ
Наблюдая Квэпа в течение всего судебного заседания, Крауш решил, что сила сопротивления преступника иссякает и наступило время для нанесения ему последних ударов. Сидевший в публике Грачик понял, что начинается решительная атака прокурора, но его напугало то, что Крауш начал ее с эпизода исчезновения Будрайтиса. Грачик продолжал считать это слабым местом обвинения: нельзя доказать участие Квэпа в убийстве лейтенанта данными, имеющимися у следствия. Странно, что прокурор начал именно с этого ненадежного хода! Сомнения Грачика не замедлили подтвердиться: Квэп отрицал какую бы то ни было причастность к исчезновению и тем более убийству Будрайтиса. Он утверждал, что эта шинель милиционера куплена им на толкучке задолго до даты исчезновения лейтенанта. И Линда подтвердила, что видела эту шинель на Квэпе вскоре же после появления в Советском Союзе, то есть тоже задолго до исчезновения Будрайтиса.
По просьбе Крауша была приглашена последняя свидетельница - приехавшая из Литвы невеста Будрайтиса Мария Мацикас. Она рассказала суду, как перед отъездом в Латвию к ней пришел Будрайтис, как она собрала ему чемоданчик с продуктами, как пересмотрела его белье. Она хорошо помнила, что на Будрайтисе была шинель, но в последний момент, перед тем как сесть на мотоцикл, он снял ее и укрепил вместе с чемоданчиком на багажнике.
- Он сказал, - с грустью показывала Мацикас, - что на лесных тропках можно зацепиться полою за сук и порвать шинель, а то, чего доброго, еще и упасть.
- А вы могли бы опознать шинель Будрайтиса? - спросил Крауш к неудовольствию Грачика: как можно опознать обыкновенную, потрепанную шинель милиционера? Вопрос прокурора показался ему не только напрасным, но просто вредным - он послужит к ненужному торжеству Квэпа: стоя перед столом вещественных доказательств и глядя на шинель, Мария Мацикас недоуменно пожимает плечами.
- Вспомните хорошенько, - твердил Крауш потупившейся Марии, - нет ли на этой шинели чего-нибудь такого, что служило бы ее характерной приметой, было бы присуще ей одной?
Грачик искоса взглянул на Квэпа. Тот оторвал подбородок от барьера и, сдвинув брови, следил за лицом Марии. Насторожилась и Линда. Несколько сотен пар глаз слушателей, не говоря уже о взглядах судей, были устремлены на смущенную девушку. А она стояла, жалко сгорбившись, словно виноватая, и дрожащими пальцами перебирала полу шинели: вот сейчас она еще раз безнадежно пожмет плечами, и козырь, опрометчиво выданный прокурором, окажется в руках преступника. Мария подняла голову и посмотрела на судей:
- Когда он... Будрайтис... пришел ко мне, на его шинели была оторвана пуговица, - робко проговорила она. - Он вынул ее из кармана и дал мне. "Пришей, пожалуйста", - сказал он. Я хотела пришить, а в доме не было черной нитки. А он сказал: "Ничего, пришей какая есть". А я сказала: "Вот, только такая", - и показала ему шелковую, серую... нет, даже голубую. А он сказал: "Давай, пришивай, памятнее будет". И я пришила пуговицу голубой ниткой.
Она закрыла лицо платком и тихо заплакала. Едва дав ей успокоиться, Крауш сказал:
- Вы хорошо помните все это: и то, что нитка была именно голубая, шелковая, и то, что это была... - Он вдруг запнулся и спросил: - Какая это была пуговица?
- Самая нижняя, - сквозь слезы ответила Мария. Она отбросила полу шинели и, приподняв ее за пуговицу, показала суду: - Вот эта.
Голубая нитка ясно выделялась на черном сукне.
Квэп переглянулся с Линдой: удар прокурора попал точно в цель. Чувство гордости за Кручинина было так сильно, что Грачик даже не испытал ничего похожего на разочарование от того, что была опровергнута его уверенность в непричастности Будрайтиса к делу Круминьша - Квэпа. Крауш поднялся с своего места: выпяченный подбородок, наклон головы и брови, сведенные над холодными глазами, устремленными на скамью подсудимых, говорили о том, что сейчас прокурор нанесет удар.
- Я более не предъявляю Линде Твардовской обвинения по статье 136 Уголовного кодекса, - громко и раздельно произнес Крауш. - Если защита желает, она может присоединиться к моему ходатайству об освидетельствовании Линды Твардовской для определения степени ее вменяемости. Мне не верится, чтобы женщина в здравом уме и твердой памяти могла идти на то, что совершила, по ее словам, Линда Твардовская. - И, повысив голос, торжественно закончил: - Не может человек, живущий на Советской земле, будь он трижды изверг и десять раз сообщник Квэпа, совершить то, что рассказала нам Твардовская! Это самооговор. Я не верю. Она больна. Советское правосудие обязано всемерно исследовать основательность всякого заявления, даже если оно является сознанием в совершенном преступлении.
