Кручинин провел рукой по лицу: не стоит ли он перед опасностью стать пленником своего прошлого? Не лучше ли мобилизовать силы на использование оставленного ему будущего?.. Нет, без овладения прошлым, опрокинутым в будущее, невозможно строить жизнь! Где же и черпать опыт для этой стройки, как не в прошлом? Не понять своего прошлого - значит не понять будущего... Кажется, он повторил слова какого-то философа?.. Не беда, теперь не до того, чтобы разбираться в таких тонкостях: если мысль кажется верной, он обязан ею пользоваться, как своей собственной! Таково право спешащих. Разве в его положении собирание мыслей не равносильно самому активному действию? Разве подведение итогов прошлого не есть вторжение в будущее? Или настоящее не рождается прошедшим, а будущее настоящим. Если мы не считаем свое будущее абстракцией, то тем более не является абстракцией прошлое. Его надо взять и как великую материальность, как оружие передать дальше, по строю тем, кто принимает пост на будущее.
На какое-то мгновение Кручинину показалось, что он занимается пустяками: чем-то мистическим повеяло на него от собственных размышлений. Но он тут же отбросил этот страх: метафизика, конечно, не оружие материалиста. Он живет переработкой в своем сознании реального мира. Но кто сказал, что прошлое - не такая же реальность, как настоящее. И даже реальность более устойчивая, поскольку она заключена в ясно очерченные рамки времени, тогда как настоящее в каждый данный миг является еще будущим со всеми нереальностями этой загадочной категории и так же в каждый данный миг становится прошлым.
Говорят, что писать вообще - нетрудно, а трудно написать что-то стоящее. Это он будет помнить ежеминутно. Когда остается мало времени, нельзя сгребать подряд все, что было, надо отцеживать мысли сквозь самое тонкое сито критики.
Кручинин глядел в серую, затянутую мглой мелкого дождя пустоту бульвара, но взгляд его, как у слепого, не фиксировал ничего, ни на чем не останавливался. Туман, собираясь на бровях, в нависших на лоб волосах, холодными каплями падал на лоб, стекал за воротник. Кручинин поежился, устало поднялся и пошел с непокрытой головой, не замечая холодного ветра. Шляпа осталась лежать на скамье.
Он медленно шагал по дорожкам, машинально обходя лужи. Заслышав сзади торопливые шаги, он обернулся: перед ним стояла, смущенно улыбаясь, девочка лет десяти. Она протягивала ему его мокрую шляпу. Сказала несколько слов по-латышски и, видя, что он ее не понимает, смутилась еще больше. Растерянно поглядела на шляпу. Кручинин надел шляпу и протянул девочке руку. Она нерешительно подала свою маленькую ручку. Кручинин нагнулся и нежно коснулся губами холодных худеньких пальчиков. Сказал, улыбнувшись:
- Палдиес.
Девочка сделала книксен.
Несколько минут они в нерешительности стояли друг против друга. Кручинин поклонился, церемонно приподняв шляпу; девочка снова сделала книксен, и они разошлись. Он шел не оборачиваясь, глядя себе под ноги. Шляпа оставалась в руке, промозглый ветер продолжал трепать волосы.
100. МЕД И ДЕГОТЬ
Приятным сюрпризом этого дня было переданное Кручинину Краушем приглашение к первому секретарю. Спрогис поблагодарил Кручинина за негласное и добровольное участие в расследовании дела Круминьша и, выглядывая из густого облака трубочного дыма, принялся с веселым видом вспоминать "немножко древнюю историю" - годы, когда они вместе воевали на фронтах гражданской войны. Вероятно, он искренне полагал, что этой темы достаточно для большого дружеского разговора, но она оказалась исчерпанной в несколько минут. "Немножко древнюю историю" быстро заслонила животрепещущая жизнь с ее трудами и радостями, в жарком котле которой ежедневно варились вое трое. Трижды входивший в кабинет секретарь, работники, приносившие на подпись неотложные бумаги, наконец звонок из района вернули мысли из далекой страны воспоминаний к действительности дня.
Спрогис долго вытрясал и раскуривал потухшую трубку, переживая только что законченный разговор с районом, проворчал в раздувшиеся щеткой усы:
- Удивительно!.. Кое-кто не хочет понять, что нельзя, обманывая партию, кормить народ обещаниями. Самые пышные слова не заменяют хлеба и сапог. Это было хорошо в притче: питать пять тысяч человек пятью хлебами. А мы обещали сытно накормить и хорошо одеть людей - так извольте иметь не пять пар сапог и не пять хлебов, а пять тысяч. Правильно говорит пословица "Москва слезам не верит". И незачем им верить. Для народа у нас не должно быть "объективных причин". Раз мы взялись руководить - хлеб и сапоги на стол! Я не могу и не собираюсь ссылаться на "объективность" обстоятельств.
- А было время, когда у нас одна шинель приходилась на двоих и один хлеб на десятерых. И ничего - отбили все четырнадцать держав и завоевали революцию, - заметил Крауш. - Бывают и неполадки. Не зря же приходится искать лучших форм. Последняя реорганизация...
Спрогис сердито замахал рукой, отчего клубы дыма заплясали вокруг его головы.
- Не говорите мне об этих пересадках. Мы не крыловские музыканты. Увертюра уже сыграна. Идет концерт на радость всему трудовому человечеству! - И перегнувшись через стол, крикнул Кручинину так, словно тот был на другом конце комнаты: - Вот он. - Рука секретаря с зажатой трубкой едва не коснулась груди Крауша. - Он воображает, что такие истории, как дело Квэпа и прочих, идут какой-то сторонней дорогой. Но вы же сами вместе с ним убрали, сбросили с нашего пути этот камень. И так мы отбросим все препятствия. Все! Каковы бы они ни были! Только не дайте желанию покоя усыпить в себе стремление к схватке. Идеологическая борьба за нами, практика обороны - за вами. Звание слуги народа нельзя снять с себя вместе с погонами или лампасами. Впрочем, их-то с вас уже давно сняли. Они вам не мешают.
- Толстой где-то говорил, - с усмешкой заметил Кручинин, - что чем меньше люди будут хлопотать об общем благе и чем больше станут думать о своей душе, тем скорее достигнут общего блага.
- Вот потому нам с ним и не всегда по пути, - сердито выбросил Спрогис. - Хотя он же говорил, что ради самого себя нормальный человек не решится убить другого человека. Ради ближнего - это уже легче. А ради "общего блага" самый разнормальный человек спокойно убивает тысячи и миллионы. Так изобретается оправдание любой войны, будь она сто тысяч раз несправедливая, ведись она в самых корыстных интересах шайки грабителей и во имя выдуманного прогресса выдуманного человечества вообще, какового, как известно, не существует...
- Слово смерть, к сожалению, очень часто встречается в практике нашей профессии, - сказал Кручинин.
- Так вот ваше дело и заключается в том, чтобы разобраться, во имя чего или кого причинена смерть, и кому она причинена. Для этого у вас в руках марксистская наука. Наша советская наука о праве и правде.
- К сожалению, наша юридическая наука не избежала участи некоторых других областей идеологической надстройки...
- Что вы хотите сказать? - насторожился Спрогис.
- И в нашей области находились "гении", мешавшие юридической науке развиваться планомерно, в ногу с жизнью, - спокойно ответил Кручинин.
Спрогис удивленно уставился на Крауша.
- Послушай, прокурор, что он говорит, а?
- Мне кажется, - продолжал Кручинин, - тут случилось то же, что в некоторых из областей нашего хозяйственного, технического или идеологического развития. Ведь были случаи, когда обласканные начальством, умащенные елеем "корифеи" не только сами перестали развиваться, но и задержали развитие своего дела. Понадобилось время, чтобы распознать в некоторых из них типов, строивших свою славу и свое благополучие на чужой скромности.
- Ну, ну, не перегибай, - успокаивающе пробормотал Крауш. - Эти уроды уже получили свою оценку...
- Нет, нет, не путай его, прокурор! - вмешался Спрогис. - Пусть говорит. Нам не повредит услышать такое... Пусть говорит...
- Я не собираюсь открывать Америк, - несколько смутился Кручинин, - вы все знаете сами. Партия не раз уже сбивала спесь с тех, кто, получив поощрение, воображал себя полубогом и начинал жизнь в административном футляре, переставал работать, пуще всего боясь одного - ошибиться...
Кручинину не удалось договорить. Секретарь доложила о приходе председателя рижского горисполкома.
- Да, да, - воскликнул Спрогис. - Я его приглашал. Это по тому же делу, товарищи, насчет Инги Селги... - И секретарю: - Просите, просите... Мы же с вами уже показали делом Круминьша, что не на словах, а на деле хотим помочь соотечественникам, застрявшим за рубежом, вернуться домой. Все тут у нас: природа, климат, земля, реки, люди, язык - решительно все мило нашему сородичу, вынужденному влачить существование раба на чужбине. Чем дальше идет время, тем тверже становится вера "перемещенных" в то, что на родине лучше. Видеть каждый день свои леса, свои дома, пить свою воду, дышать своим воздухом - вот счастье! Его ничем нельзя заменить. Только тут, у нас, все "настоящее", все свое. - И обращаясь к председателю исполкома: Так что же вы сделали для того, чтобы первые вернувшиеся на родину люди почувствовали себя дома?
