Наверху ей сообщили, что родители ожидают ее в библиотеке. Она решила на полную использовать неожиданно выпавшую возможность. Она объяснит родителям, что слуги обязательно станут сплетничать и ее репутация неизбежно пострадает. Почему бы не разорвать помолвку прямо сейчас, не дожидаясь скандала? И может, тогда ей стоит немного попутешествовать, пока не утихнут слухи? Индия, Южная Америка, Азия. Там, где тепло.
Спрятав улыбку, она отворила дверь библиотеки.
* * *
Утренняя служба уже началась, когда Майкл Леви подошел к бывшей синагоге своего дядюшки. До этого он бесцельно бродил по Нижнему Ист-Сайду, стараясь осознать, во что превратилась его жизнь, и не сразу понял, куда пришел. А когда понял, у него уже не оставалось сил менять курс. О своей квартире ему даже думать не хотелось. В приютный дом он тоже не мог вернуться из страха, что она все еще будет там. Наверное, ему следовало быть благодарным за то, что она успела предостеречь его и он, по крайней мере, сохранил жизнь, но в данный момент в душе Майкла не находилось места для благодарности.
Когда-то в здании, где теперь помещалась синагога, размещалась методистская церковь. Это был безликий молитвенный зал со стенами, сложенными из грубо обтесанного камня, — не величественный, не уютный. Такого рода здания могут сменить дюжину хозяев и назначений, а соседи так ничего и не узнают. Внутри человек двадцать толпились перед рядом деревянных скамей. По возрасту большинство из присутствующих близились к его дяде. Вдруг утратив решимость, Майкл остановился у входа. Он испугался, что его узнают старые дядины знакомые. В честь него они станут шепотом возносить хвалы Богу и предъявлять Майкла Леви как доказательство того, что в трудные минуты человек всегда возвращается к вере отцов.
И возможно, они будут правы. Он ведь уже признал за истину, что его жена — слепленное из глины существо, оживленное с помощью… чего? Божьей воли? Значит ли это, что теперь он должен поверить в Бога? Майкл вдруг почувствовал себя капризным ребенком, которого насильно волокут в школу. Но ведь не может же он забыть о том, что недавно узнал!
Служба шла, и мужские голоса то поднимались к потолку, то затихали. «Обратил Ты плач мой в радость. Разорвал рубище мое и перепоясал меня всесилием». Слова псалма отражались от стен, и, как всегда, его древний ритм в точности совпадал с биением сердца. Майклу виделось что-то нечестное в том, что молитва влияет на него таким образом, против его собственной воли; в том, что он может насмехаться над выраженными в ней чувствами, но все-таки повторяет слова вместе со всеми. Он легко представлял себя в девяносто лет, беззубым и безумным, не способным вспомнить ничего, кроме утренних молитв. Именно они были его самым глубоким воспоминанием, самой первой музыкой.
Он не мог сказать точно, когда перестал верить. Это произошло не в какой-то определенный момент и не являлось результатом работы ума, что бы там ни говорил его дядя. Нет, просто однажды он заметил, что Бог куда-то исчез. Возможно, он никогда по-настоящему в него и не верил. А возможно, просто обменял одну веру на другую и полюбил не Бога и не атеизм, а идеологию как таковую — точно так же он влюбился не в женщину, а в ее идеальный образ.
«Да, Хава Леви, — подумал он, — нелегко мне будет жить с мыслями о тебе».
К горлу вдруг подступили слезы, Майкл всхлипнул и поспешно вышел из храма. Он больше не слышал голосов молящихся, но всю дорогу невольно повторял про себя слова службы. Он шел в приютный дом, его единственный настоящий дом. Будь он привержен какой-то религии, приютный дом стал бы ее храмом, посвященным не богам или идеям, а живым, грешным людям. И если жена ждет его там, он готов встретиться с ней.
Приютный дом еще только просыпался, когда он вошел. В коридорах пахло кофе; Майкл слышал, как поскрипывают скрытые в стенах водопроводные трубы. Дверь в его кабинет была приоткрыта. Он приготовился к худшему, но внутри было пусто.
Он уселся за стол и решил, невзирая ни на что, начать обычную утреннюю работу, но тут обнаружил, что пропала пачка обгоревших листов, принадлежавшая Джозефу Шалю. В ночном алкогольном тумане он совершенно забыл о ней, как забыл и о самом Джозефе.
Майкл принялся лихорадочно выдвигать все ящики стола. Бумаги, принадлежавшие его дяде, лежали там, куда он их положил, но листов Шаля нигде не было. Может, сам Джозеф, вернувшись, обнаружил их у него в кабинете? Или бумаги забрала жена Майкла? Если бы только отыскать их, засунуть обратно в саквояж и ничего никому не говорить…
Из открытого дверного проема на стол упала тень.
— Странно, — негромко сказал Джозеф Шаль. — Я сам только что занимался тем же самым — кое-что искал. Похоже, среди нас появился вор. — Он холодно рассматривал Майкла. — Думаю, вам об этом уже известно.
Лоб Майкла покрылся ледяным потом. Он чувствовал себя словно в капкане и даже не пытался скрыть вину и ужас.
— Все ясно, — мягко заключил Джозеф.
С тихим щелчком он закрыл дверь за своей спиной. Теперь Майкл видел, что все лицо у того в синяках и порезах, а в одежде сверкают крошечные осколки стекла.
— Так, ну и что же мы будем делать дальше?
— У меня нет ваших бумаг, — торопливо сказал Майкл. — Они куда-то делись. Пропали.
Джозеф поднял бровь:
— А перед этим вы успели в них заглянуть?
— Да.
— О! И что-нибудь поняли?
— Достаточно.
Джозеф кивнул:
— Не спешите судить свою жену. Она действовала так, как велит ей ее природа. Голем не может жить без хозяина.
— Я хотел быть ей мужем, а не хозяином.
— Очень просвещенная позиция, — одобрил Джозеф; голос его звучал ровно, без следа обычной елейности. — Итак, где же моя собственность?
— Не знаю.
— Попробуйте догадаться.
Майкл молчал.
— Возможно, вы еще не все поняли, — вздохнул Джозеф. — Пока что я очень добр к вам. На самом деле мне вовсе не требуется задавать вопросы.
Из горла Майкла вырвался какой-то нелепый смешок.
— Вас что-то забавляет? — хмуро спросил Джозеф.
— Я только сейчас понял, какой вы настоящий.
— И что из этого?
— Нет, ничего. Просто вы ведь на самом деле им здорово помогали.
— Кому?
— Всем тем, кто проходил через наш приютный дом. Вы помогали им отыскивать свободные койки, давали полезные советы, а потом убирали за ними. Вы стали для них единственным добрым лицом в чужом городе. Какой же пыткой это, наверное, было для вас!
— Вы даже себе не представляете.
— Хорошо, — улыбнулся Майкл. — Я рад, что вам приходилось туго. Хотя мне и жаль вас. Правда. Немного же пользы принесло вам все это ваше могущество.
Глаза Джозефа превратились в узкие щели. Майкл испуганно сглотнул и продолжал:
— Ведь если подумать, все эти люди, которым вам так тошно было помогать, уходили отсюда куда-то, где краше и лучше. А вы единственный оставались.
— Избавьте меня от вашей жалости! — рявкнул Джозеф и, бросившись вперед, схватил Майкла за голову.
Майкл ни на секунду не потерял сознания, пока колдун копался в его памяти. Его противник действовал грубо, хватал моменты из прошлого случайными горстями, и потому, пока Майкл умирал, его осыпал град воспоминаний. Вот он на улице играет с друзьями в мячик; вот несется по лестнице, от кого-то удирая. Вот его тетка со слезами рвет нераспечатанное письмо от отца Майкла. Медсестра в суинбернской больнице кладет прохладную ладонь на его лоб. Вот он прогулял школу, и дядя, неловко перекинув мальчика через колено, шлепает его, явно смущенный такой задачей. Вот он стоит у подножия лестницы и смотрит, как к нему спускается высокая женщина, и сердце его переполнено радостью.
Наконец Джозеф отпустил его, и Майкл рухнул на пол, уставившись в потолок невидящими глазами.
Шальман немного постоял, раздумывая над теми крохами, которые ему удалось добыть. Затем подошел к столу и выдвинул ящик. Сверху, там, где недавно оставил их Майкл, лежали записи раввина Мейера о Големе.
Со все растущим возбуждением он листал страницы, следил за трудной работой равви, отмечал его ошибки и открытия. Только теперь он наконец понял, зачем тот «заимствовал» драгоценные книги у своих коллег. Он привык считать этого человека своим заклятым врагом, а тот преподнес ему такой изумительный подарок! Джозеф не мог не признать, что работа проделана с куда большим артистизмом, спокойствием и изяществом, нежели был бы способен он сам, в своей вечной горячке. Взять хотя бы обязательное условие применять формулу только с добровольного согласия самого Голема — такого он никогда бы не придумал. Да, по правде говоря, такое даже не пришло бы ему в голову.
Забавно, но Мейер, кажется, верил, что Голем свободно согласится отказаться от собственной свободы. Наверняка он рисовал себе долгий и прочувствованный разговор со своей подопечной, а вслед за этим — серьезно и разумно принятое решение. Шальман аккуратно свернул листок с формулой и положил его в карман. На этом этапе, решил он, его методы наверняка окажутся поэффективнее методов Мейера. В конце концов, согласие, полученное под принуждением, все равно остается согласием.
