– Боюсь, Меррон не сможет вас принять, – сказала она и подбородок вздернула, всем своим видом показывая, что ни за что не выдаст племянницу.
– Ее здесь нет?
Тетушка поджала губы. Значит, угадал.
Оставалось надеяться, что эта упрямица пошла не туда, где ее угостили травкой, или хотя бы дважды подумает, прежде чем снова пробовать.
И зачем было с ней связываться?
– Хорошо. – Не дождавшись приглашения, Сержант присел и с немалым наслаждением откинулся на спинку дивана. Мягкий. Розовый. И пахнет ванилью… женщины обладали талантом изменять окружающее пространство таким образом, что Сержанту становилось в нем неуютно. – Я хотел поговорить именно с вами.
Леди Элизабет слегка побледнела.
Руки сцеплены в замок. Взгляд настороженный.
А ведь она нервничает куда сильнее, чем Сержант предполагал. Боится? Чего? Но всяко страх перед этим чем-то заставляет ее разговаривать. И это уже хорошо. Сержант надеялся, что его хотя бы выслушают. Если поймут, и вовсе замечательно.
Обычно женщины как-то неправильно его понимали. С ними было сложно. Они говорили одно, делали другое, а виноватым почему-то всегда оказывался Сержант.
Женщины норовили заполнить окружающее пространство – запахами ли, звуками, бессмысленными, но крайне хрупкими вещами, вроде этих фарфоровых кошечек, что выстроились на столике. Кошечки не спускали с Сержанта нарисованных глаз и смотрели как-то не по-доброму.
Подозревали, что обивку дивана кровью испачкает?
Вроде уже не кровит… и чужой быть не должно – специально переоделся.
Но кошечки не верили.
Ждали. И молчание становилось неприличным.
– Прежде всего, должен кое-что прояснить. Я не имел намерения навредить Меррон. Полагаю, вследствие некоторых… наследственных особенностей я в принципе не способен причинить ей вред.
Глаза у кошечек узкие, как у Меррон, только цвет другой.
– Вы… ее…
– Отшлепал. Как ребенка. В тот момент я не видел иного способа. Слушать меня она бы не стала. Вас – тем более. Она привыкла к тому, что вы позволяете ей все или почти все.
Подбородок поднялся еще чуть выше. Леди Элизабет готова к обвинениям.
А кошечки неодобрительно щурятся. Вот какой в них смысл? Пыль собирать?
– Полагаю, вам кажется, что вы ее защищаете. И вряд ли вы скажете, где она сейчас.
Робкий кивок.
– Я не буду настаивать. Вы знаете, что такое хишемская травка?
Знает. И впервые вежливо-отрешенная маска дает трещину.
– Меррон не могла… – В голосе удивление, недоверие и все-таки сомнение.
Леди Элизабет сама не знает, как далеко способна зайти ее племянница.
– Сомневаюсь, чтобы она была в курсе, что именно курит. Но там, где она проводит время…
…и тетушка прекрасно знает, где именно. Сержант тоже выяснит. К вечеру. У этой семьи не так много знакомых, а станет еще меньше.
– …принято курить. И не табак, на табак я бы глаза закрыл. Мне интересно, насколько случайной была эта сигарета.
Сержант потрогал языком щеку. Зубы на месте. Кости целы. А мышцы к завтрашнему отойдут. Но привычки определенно пора менять. В его возрасте безумства столь же непростительны, как и глупость.
– Это… это просто салон… литературный. – Леди Элизабет выдохнула с какой-то непонятной обреченностью. – Я еще удивилась, что Меррон понравилось. Она обычно избегает… а я заставила пойти, и она… она сказала, что там все иначе.
А тетушка постеснялась задавать неуместные вопросы. Ей было в радость, что у дорогой племянницы появилось увлечение, приличное для молодой леди.
Что плохого в литературном салоне?
– И вы не спрашивали, какие книги они там читают?
…если те, которые он предполагает, то убрать участников будет еще проще. Вот только его бестолковая невеста вряд ли обрадуется подобной заботе.
А скандалов Сержант не любил.
– Я хотела пойти, но Меррон сказала, что мне не будет интересно. Я решила, что она стесняется. Она очень стеснительная девочка. Да, она своевольна, но… но она никому не желает зла!
Только равноправия для всех и свободы воли, которая и позволяет не оглядываться на некоторые запреты, вроде хишемской травки. Свободные люди сами выбирают свою жизнь.
И надо лишь подняться над предрассудками.
Сержант такое уже слышал.
– Леди, у вашей племянницы избыток свободного времени и энергии, которую вы пытаетесь направить в привычное вам русло. Но для нее это не подходит. Вы собираетесь запретить ей бывать в этом салоне, но запрет повлечет за собой обман.
Кивок. И вздох. Кажется, леди Элизабет уже имела печальный опыт запретов.
– Салон в скором времени прекратит свое существование. Но мне нужно время. Вы лучше меня знаете Меррон. Чем ее отвлечь? Что ей может быть интересно настолько, чтобы забыть о… литературе.
Леди Элизабет молчит. Думает, пытаясь понять, насколько возможно сказать то, что она сказать собирается. Она знает ответ. Но не решается поделиться знанием, поскольку считает увлечение Меррон если не неприличным, то всяко для леди не подходящим.
Даже любопытно стало.
– Ей… ей всегда была интересна… медицина.
И выражение лица добрейшей тетушки становится несчастным. Она боролась с пагубным влечением, но не преуспела.
– Я ее убеждала, что не бывает женщин-докторов, но…
– Здесь не бывает. Во Фризии были.
Опять его неправильно поняли, иначе откуда это удивление, смешанное с суеверным ужасом. И робкий вопрос:
– Вы же не собираетесь позволить ей…
– Собираюсь. Если ей действительно нравится…
Занять дня на три-четыре. А дальше – как выйдет. Хорошо бы вышло, потому что количество глупостей, которое способна сотворить энергичная женщина при наличии свободного времени, неиссякаемо.
– У… у нее есть предрасположенность. Но она ведь женщина!
Беспокойная. Своенравная.
Не похожая на других.
А предрасположенность – это замечательно.
Вспомнился Дерек, бестолковый рыцарь, прибившийся к отряду Сержанта. Он чудесно играл на скрипке, которую повсюду возил с собой, не забывая каждый вечер протирать дерево особым средством. А вот о мече он вспоминал куда как реже.
Он был чужим среди рыцарей, хотя никогда не жаловался на словах.
Играл только, музыкой разгоняя и ночь и холод. Среди наемничьего сброда не находилось того, кто отказал бы Дереку в месте у костра, пусть бы прочие гербовые кострами брезговали.
И Дереком тоже. Как можно меч предпочесть какой-то скрипке?
Он продержался до весны. И погиб как-то совсем уж по-глупому… ни подвигов, ни славы. Ничего, чем было бы гордиться роду. Этот рыцарь был миру не нужен, а скрипач, глядишь, и пригодился бы.
