любовь он испытывал к подобранному где-то беспородному щенку по кличке Фру-Фру, а к своей барыне ― лишь мерзкую похоть. Слуги не преминули известить об этом барыню, и та решила избавиться от соперницы. Повинуясь приказу, молчаливый деспот положил собаку в мешок, и вскоре бедное существо рухнуло в бездну вод.
Сам любовник пропал. Одно время считали, что он повесился, но через месяц кухарка увидела его фигуру, на клиросе храма Николы Обыденного.
― Казалось, всё кончено… ― доктор сделал театральную паузу, а потом продолжил: ― Казалось, несчастная Фру-фру навеки поселилась там во тьме. Но не тут-то было: минул год, другой, и дворня начала замечать странного пловца у купален. Вскоре случилось несчастье ― утонула торговка фиалками, бедная Лиза, взятая по её бедности на проживание. Но это было только начало ― на третьей неделе Поста барыне явилось страшное существо ― обло, озорно, стозевно и лайяй. С клыков зверя падали клочья пены, шерсть была мокра и пахла тиной. Глаза горели как масляные фонари. Барыня рухнула на землю и испустила дух.
С тех пор злой рок преследовал все поколения хозяев дома на Остоженке.
Молодой барин проигрался в карты и пустил себе пулю в лоб. Три ночи на его могиле выла гигантская собака, а кладбищенского сторожа обнаружили наутро совершенно седым и совершенно пьяным. Внучку той самой барыни нашли в притоне под Крымским мостом. Благородная девица всё хохотала и норовила плясать на столах голая.
Пред Федориным чередой прошли несчастья всей семьи ― и вот наконец, фамилия Карамазиновых истончилась. Последнего в роду только что увезли в покойницкую, а слава литератора ничуть не помогла ему от разрыва сердца.
Ветер выл над пепелищем и… Но тут Антон Павлович умерил пафос.
― Знаете, доктор, ― вдруг сказал Федорин. ― Самая верная мишень для подозрений ― человек, менее других похожий на убийцу. Вот какой-нибудь никчёмный и бессмысленный субъект ― и именно он и убил. Он и есть душегуб. Вот вы, к примеру!
Произнеся это, Федорин захохотал с каким-то могильным уханьем и покинул краеведа, который от ужаса уронил пенсне.
Расследователь вышел на берег реки. Бабы полоскали бельё, из казённой бани выбежал голый мужик и ухнул в воду.
Федорин тут же записал в книжечку: «Пожаловаться исправнику».
Он забрался на мост и принялся глядеть в тёмные воды.
Вдруг, на секунду, ему показалось, что из-под чёрной глади, из самой сгустившейся тьмы, на него глядят глаза чудовища. И вправду говорят: если будешь слишком долго всматриваться в бездну, бездна начнёт всматриваться в тебя. Федорин представил себе, как чёрная собака растёт внутри смертельного мешка, и наконец, скопив достаточно сил, разрывает дерюгу. «Глупости, ― тут же одёрнул себя Федорин. ― Как она может там вырасти ― без пищи и, главное, без воздуха? Хотя вот академик Петропавловский экспериментирует над собаками, пересаживает им по две головы на одно туловище и, кажется, доказал: нет ничего невозможного для человеческого гения». Федорин вспомнил механических собак Петропавловского, которые были разрезаны напополам ― поперёк и вдоль. Собак, у которых сердце было замещено насосом с часовым механизмом, собак с биноклями вместо глаз и ретортами вместо желудка ― и поёжился.
Он поймал на берегу своего иностранного помощника, затолкал его в пролётку, и поехал домой.
Два дня прошло в изучении огромного тома академика Петропавловского «Поведение собак или Волшебный звонок». Хорошо было бы обратиться к гению за консультацией, но академик жил в столице. Правда тут, в Москве, обитал его ученик, профессор Вознесенский.
Наступил четверг. Федорин снова умял своего басурмана в коляску (рука помощника безвольно свешивалась вниз, он спал вниз головой, как летучая мышь) и поехал в Обухов переулок к кудеснику Вознесенскому.
Профессор встретил его в халате. В комнате пахло спиритуозом ― очевидно, что тут проходил важный эксперимент. Эксперимент шёл давно, судя по тому, как был утомлён профессор. Огромные аппараты посверкивали медными боками, в змеевиках струилась влага, что-то булькало и дымилось повсюду. Под ноги Федорину бросилось какое-то маленькое зелёное существо, обняло его сапог и заплакало. Федорин брезгливо стряхнул фамильярного гомункулуса и обратился к профессору:
― Вы верите в бессмертие души? ― взял он быка за рога.
Хозяин поднял палец и назидательно произнёс, как по писаному:
― Нет, наука доказала, что душа не существует, что печенка, кости, сало ― вот что душу образует.
― Может ли животное обходиться без воздуха? ― зашёл посетитель с другого бока.
― Легко! ― махнул рукой профессор и отчего-то икнул. ― Годами! Годами-с! Семенники! Семенники… ― впрочем, не важно. Верьте мне, я на пороге этого открытия. У вас собака в детстве была?
― Ничего у меня не было, ― грустно ответил Федорин. ― Даже собаки. У меня, почитай, даже детства не было.
Но собеседник его уже не слушал. В профессоре будто открылась какая-то задвижка: слова потекли из профессора неостановимым потоком, будто он находился на кафедре. За пятнадцать минут Федорин узнал о собаках больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал бы и ещё, но тут явилась экономка, волоча за собой упирающегося иностранного помощника. Во рту у того, на манер чубука торчал кусок колбасы: гость как-то незаметно обшарил весь дом и был пойман наконец в кладовой. Экономка одной рукой крепко держала басурмана, а другой дубасила его скалкой.
Сыщикам пришлось удалиться.
Только у самого департамента Федорин обнаружил, что его подопечный сжимает в руке поводок.
Зачем басурман стащил у профессора эту необязательную деталь туалета ― одному Богу было известно.
Утром в пятницу Федорин заявился в мёртвый дом мёртвого писателя. Надо было бы прийти мертвецки пьяным, но, кажется, это успел сделать его помощник.
Федорин с лупой изучал каждую мелочь, пока не остановился перед фотографиями на стене. Что-то привлекло его внимание, какая-то квитанция, приколотая к оборотной стороне рамки булавкой. Затем Федорин осмотрел чудную шкатулку с изображением собаки и огромного цветка, растущего из прямоугольного ящика. Под этой странной сценой сообщалось (с некоторой долей неприличия), что Хер Мастерс Войс произвёл этот ящик для развлечения. Федорин было раскрыл свою книжечку, чтобы записать мысли, пришедшие в голову, но тут раздался грохот. Затрещало стекло, гулко лопнули какие-то банки.
Федорин поспешил на кухню. Помощник стоял у буфета, и руки его были по локоть в крови. Присмотревшись, Федорин понял, что это не кровь, а клюквенный сок. При этом швед явно набил на чужой кухне карманы ― в каждом лежало что-то круглое. Это была не беда, беда была в том, что
