– Миша, – вздохнула мама, – изжогу-то твою нужно лечить? И потом, если бы Юра сегодня не дежурил, он бы обязательно поехал с вами.
Дядя Миша ничего не ответил, только остервенело задвигал рычагами и нажал на педаль акселератора.
– Кха-кха-бумммм, – зашелся в кашле Вася.
– Ведите себя хорошо, – крикнула мама, – и слушайтесь Ба.
И в тот же миг Вася, этот немилосердный вестник апокалипсиса, этот металлический пасынок отечественной автопромышленности, рванул с места.
На самом деле Вася был, конечно же, не вестником апокалипсиса, а автомобилем повышенной проходимости «ГАЗ-69». Но достался он дяде Мише в странном виде. Кроме остальных ошеломляющих модификаций, которым подверг его бывший владелец, была видоизменена еще и кабина. За передними сиденьями «ГАЗика», вдоль боков, были прибиты две деревянные плохо отшлифованные лавки. Усидеть на них по ходу движения было очень сложно, потому что, во-первых, уцепиться решительно не за что, а во-вторых, машину трясло так, что периодически пассажиры кузова оказывались пятой точкой на голом полу. Поэтому на протяжении всей дороги мы пихались, переругивались и визжали, а Ба покрикивала на нас. Ну и, кроме всего прочего, мы с Манькой безостановочно пели.
Обычно под неустанное Васино кряхтение мы сначала перепевали репертуар нашего хора, потом переходили к песням из любимых мультиков и сказок, а когда заканчивались и эти песни, мычали папин любимый альбом Стью Гольдберга. А остальные пассажиры всю дорогу с каменными лицами терпели наш концерт.
К счастью, в этот раз дело до альбома Гольдберга не дошло – через час мы уже были в горах. Ба показала нам, как правильно собирать авелук, и мы тут же приступили к его сбору. Зелени кругом оказалось так много, что можно было, не сходя с места, нарвать целую охапку мясистых, густо пахнущих листьев.
Дядя Миша наотрез отказался собирать с нами авелук.
– Я вас привез? Привез! А теперь хочу выспаться.
– Тогда съезди в ближайшее поселение и купи у людей сепарированной сметаны и молока, – попросила Ба.
– Нет, – уперся дядя Миша, – сначала вы соберете зелень, а потом мы заедем в селение, и ты сама купишь чего тебе надо. А то потом будешь ругаться, что я взял кислую сметану или снятое молоко.
В Дядимишиных словах был резон – еще ни разу ему не удавалось угодить Ба покупками. Потому что дядю Мишу с поразительным постоянством надували все торговцы. Если он брал на рынке овощи, то обязательно гнилые, если фрукты – то кислые и невкусные, если мясо – то дряхлое и жилистое.
– Мойше, – гремела на весь дом Ба, – на кой ляд ты взял эти мощи? Их даже мясорубка не возьмет!
– Торговец клялся, что мясо свежее, – защищался дядя Миша.
– Как минимум с какого-то доисторического звероящера! – кипятилась Ба.
Поэтому, когда дядя Миша отказался собирать авелук, Ба даже обрадовалась.
– Пусть поспит. А то наберет сейчас полный мешок сорняков, перебирай потом, – пробурчала она.
Авелук собирать было весело и совсем не сложно. Мы с Манькой аккуратно, чтобы не повредить корни, срезали стебли, Каринка относила их Ба, а та перебирала зелень и складывала в большой мешок.
– Какие вы у меня умные и рукастые, – подгоняла нас Ба, – что бы я без вас делала?
Подстегнутые ее похвалой, за час упорной работы мы набрали целый ворох авелука.
– Этого вполне достаточно. Вы погуляйте немного, я сейчас быстренько еще раз все переберу, а потом перекусим. Только не смейте шуметь, Миша спит.
Мы расстроились – стоять на склоне горы и не драть глотку, чтобы услышать эхо, очень обидно.
– Пойдем тогда руки красить, – махнула в сторону больших валунов Манька.
Вы никогда не видели, как красят в горах руки? Очень жаль. Вы даже не представляете, какое это увлекательное занятие. Нужно выбрать на старом «зацветшем» камне серое пятно засохшего лишайника, плеснуть на него водички, можно и поплевать, ничего страшного. Далее плоским небольшим камушком растереть лишайник в густую кашицу и нанести произвольным рисунком на руки. Потом, когда хна высыхает, ее смывают водой, и на ладонях остается ярко-оранжевый рисунок.
Мы так и сделали – быстро растерли темно-зеленую кашицу и нанесли на ладошки. Теперь нужно было подставить руки ветру, чтобы хна высохла.
Сидеть на огромном, нагретом апрельским солнышком валуне и любоваться окрестностями было невообразимо прекрасно – со всех сторон нас обступали седые на макушках горы, внизу простирались густые вековые леса, небеса исходили таким хрустальным сиянием, что слепили глаза. Остро пахло весенними травами, и особенно – чабрецом.
– Хорошо-то как! – выдохнула я.
– Ммммм, – согласились девочки. Было так прекрасно, что даже разговаривать не хотелось.
– Можно полежать на спине и даже поспать, – предложила Манька.
Мы осторожно легли, прижались затылками к теплому, живому камню и подставили ладони небу.
– А знаете, – протянула я в полудреме, – теперь я понимаю папу. Он всегда говорит, что в нас осталось много языческого. Вот это, наверное, и есть языческое.
– Дааа, – протянули девочки.
Это было очень необычно – разговаривать на взрослые темы, не задирая друг друга и не обзываясь «ума палатами». Меня так поразило наше единомыслие, что я даже расстроилась. «Стареем, наверное», – подумала с горечью.
Тут Ба позвала нас, и мы, махнув рукой на дремлющее в нас языческое, побежали будить дядю Мишу. И, пока он перетаскивал в машину авелук, а Ба разворачивала еду, мы смыли с рук высохшую хну. Теперь у нас были невообразимой красоты расписные ладошки.
Когда мы вкусно поели, дядя Миша принялся ходить на руках и, напевая утробным голосом «Триумфальный марш» из «Аиды», смешно дрыгать в такт ногами. А на недовольство Ба говорил, что специально так делает, чтобы кровь не прихлынула к желудку, и его снова не клонило ко сну. Мы хихикали и пытались повторять за дядей Мишей, но ничего у нас не выходило.
– Зато я умею делать мостик, – похвасталась я, – только кто-то должен меня за спину подержать.
Каринка вызвалась подстраховать меня, но, когда я выгнулась, она меня не удержала и уронила головой в чертополох. Я подняла такой крик, что эхо разнеслось по всей округе. Ба отвесила Каринке подзатыльник, а потом, убедившись, что я не поранилась, наградила подзатыльником и меня с Манькой.
– На всякий случай, – объяснила.
Потом дяде Мише стало дурно от долгого стояния на руках, и он какое-то время сидел, бледный и несчастный, а мы его обмахивали листьями лопуха. Ба никак не могла успокоиться и попеременно называла его то олухом царя небесного, то тьмой египетской.
– Что ты понимаешь в мужской неотразимости, – слабо возражал дядя Миша.
– Уж побольше твоего понимаю! – бухтела Ба.
Когда дядя Миша отдышался и снова приобрел обычный цвет лица, мы загрузились в Васю и поехали в ближайшее горное селение, чтобы купить сепарированной сметаны и парного молока.
Жилища в горах были крохотные и достаточно ветхие – люди жили там только в теплое летнее время и не очень заботились о комфортном быте. Чаще всего под дома определялись деревянные времянки, но попадались и чудом уцелевшие древние каменные сакли. А иногда вместо ветхого, словно птичьего, домика можно было увидеть остов какого-нибудь допотопного автобуса! И никого не удивлял оранжевый, местами насквозь проржавевший «ПАЗ», окна которого заботливо занавешены шторами в цветочек, а из лобового стекла торчит немилосердно дымящая труба дровяной печки!
– Вот бы привезти сюда братьев Стругацких, – смеялся папа, – они бы тогда «Пикник на обочине» переписали!
А недалеко от армянских поселений раскидывали большие шатры поселения азербайджанские – лето в соседней республике было немилосердно жарким и засушливым, и нередко люди на это время перебирались в прохладные горы. Шатры сильно напоминали жилища кочевников – это были большие ярангообразные сооружения, остов которых состоял из вбитых в землю высоких жердей. На эти жерди накидывались огромные пледы, которые сверху покрывали целлофановой пленкой, чтобы защитить сооружение от дождя.
Отношения между армянскими и азербайджанскими поселениями были настороженными. Люди не враждовали, но и не дружили. Страшные события начала XX века оставили в памяти незаживающие раны. Когда мы проезжали мимо таких кочевых поселений, Ба поджимала губы и, думая о чем-то своем, скорбно качала головой. Мы в такие минуты втягивали головы в плечи и цепенели, чутко улавливая малейшие изменения в ее настроении.
Когда мы подъезжали к армянскому поселению, то еще издали увидели одинокую фигуру, выделявшуюся темным пятном на фоне построек. Это была древняя, закутанная в теплую шаль старуха. Подавшись вперед, она следила за нами, и длинные кисти ее шали трепетали, словно о чем-то шептались на ветру.
