ведь их тоже нет в шрифтах. Выручила.)
Хотя наша первая печатная машина способна была запомнить только три набранные страницы, вынуждая сразу привести их в окончательный вид, не выключив машины, – Аля уже к концу 80-го года сумела набрать, выверить тексты, и мы доредактировали первые восемь томов моего Собрания. Ещё она собрала кропотливые библиографические справки к каждому произведению, обзор всех первопечатаний. Все эти годы Аля работала с удивительной уплотнённостью, умелым совмещением работ – когда жалко потерять даже час-два из пружинно сжатого дня. Нас с нею – вместе, слитно вела неотменно поставленная задача. У Али напряжённо-разрывная жизнь, но и какая же неохватно обширная! – ещё же все внешние сношения, ответы на звонки, управление Фондом, конспирация с его московскими сотрудниками – ещё особый поток. При крайних авралах работала с семи утра до часу ночи, спала по пять часов в сутки, доконечно изматывалась. Чувство долга всегда владело ею – выше береженья сил.
Весной 81-го приобрели мы подобную же печатную машину IBM, но уже с памятью на магнитных картах, что позволяло работать сразу над целыми главами, – теперь-то дело покатилось бодрей! (А как болезненны срывы, когда машина портится, мастер не едет или, приехав, не справляется починить, надо детали заказывать, – досаднейшая остановка работы, всего разгона и графика!)
По обстоятельствам жизни, у «Октября» была особая, сложная судьба. Я усиленно писал его в 1971–72, ещё у Ростроповича. Потом накальная советская жизнь – оторвала, покинул надолго. И вот теперь, 10 лет спустя, сел за окончание. За это время в корпус «Октября» вступали всё новые и новые главы – и не всегда находили себе лучшее правильное место в прежней конструкции. Тут Аля дала мне много хороших советов, не только по деталям, как всегда, но и в строении, – я принял. Аля управилась с «Августом» (тома 11–12), докончила публицистику (том 10) – приняла у меня «Октябрь» (тома 13–14). А я повёл – вторую сквозную редакцию четырёхтомного «Марта».
Нет, ни электронная наборная машина с большой памятью и ни своя ретивость и усидчивость не привели бы к цели без достойной жены. Не решусь сказать, у какого русского писателя была рядом такая сотруженица и столь тонкий чуткий критик и советник. Сам я в жизни не встречал человека с таким острым лексическим чутьём к отдельному слову и к скрытому ритму прозаической фразы, с таким художественным вкусом, как моя жена, незаменимо посланная мне в моём замкнутом уединении, когда не может хватить одной авторской головы и примелькавшегося восприятия. Пристальность к тексту, меткий глаз, чуткость к любому фонетическому, ритмическому процарапу, к фальши или истинности тона, штриха, синтагмы, чуткость ко всему в художественном произведении – от крупных конструкций, от верности характеров до нюансов образов, выражений, порядка их, междометий, знаков препинания. Аля незаменимо помогала мне критикой, советами, оспорами, она много способствовала улучшению и ясности моих текстов. Когда в своей многотомности я местами уставал, становился небрежен – в изрядном возрасте и с изрядным именем это особенно грозит, можно устать выделывать с прежней тщательностью, – она требовательно настаивала на повышении этих мест (всегда слышала их) и предлагала отличные варианты. Она мне заменяла целую аудиторию верных читателей, которых трудно бы собрать в эмиграции и совсем невозможно в отшибном углу. В одиночку и в одиночестве такую махину не исполнить бы на уровне. Аля не давала мне расползтись в несамокритичности. Через себя, как и я, пропускала каждую фразу и зорко участвовала в последнем пересеве слов при окончательном наборе. А ещё – и яркая память. При непосильном объёме «Колеса» она помнила повторы, которых я не отметил, забыл, не давала мне повторяться. При Алином уме и энергии – ей бы развернуться в общественных шагах, у неё мгновенное соображение, способность сразу взять суть вопроса и его последствия, умение успешно спорить публично, – но всё это пока остаётся втуне ради моей нескончаемой работы в замкнутьи.
В таком сотрудничестве составлять и набирать собрание сочинений – наслаждение, ещё одна окончательная важная отделка, и ощущаешь полную (ах, и ещё не полную!) завершённость торопливого труда прошлых лет. Обычно собрание сочинений набирают отдалённые наборщики, и уже как непререкаемый текст. У нас – страница за страницей рождались на глазах, Аля приносит мне их или присылает с детьми, ежедневными порциями на окончательное чтение. К тому ж обладает она и острым графическим чутьём – к шрифтам, расположениям. Книга выходит от нас окончательной, во Франции её лишь переснимают[248].
Но Аля не только помогала мне сделать очередную книгу, и сделать её лучше, – она соучаствовала душой в каждом томе, иногда страстно – как в допросах Богрова, или в судьбах ведущих, но обречённых деятелей, или в революционных метаниях «Марта», или в накале сценария «Знают истину танки!» – мятеж кенгирских заключённых сжигал ей сердце, как и мне. (Тут ещё – хор над головами танкистов-подавителей: от ранних своих лет она была напитана этой грозной песнью войны: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» – той войны, где погиб её отец. А вот оказывается, к тому году, как ей быть в 8-м классе, так по-новому повернулся памятный мотив, вдвойне – и к зэкам, и к самим подавителям: «С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!» И к этим мятежникам она была напитана сурово-жертвенной преданностью – никогда им не изменить и не забыть. И – удастся ли вырастить детей в такой же сквозной верности?..)
Когда в 1959 я писал сценарий «Танков» – я вовсе не надеялся увидеть фильм на экране при жизни. А потом – уже и надеялся, и сильно, и как (будто бы) потрясён будет западный зритель нашим лагерным восстанием. И ещё из Союза я торопил: вести переговоры с западными режиссёрами. Очутившись на Западе, с пылом хотел ставить «Танки». А – ничего не получилось.
Сперва горячо брался тот чешский эмигрант, Войтек Ясный, а не было у него сил ставить. Потом приносили мне предложения американских фирм или просто каких-то кинодеятелей. Я в этом не разбирался, однажды попался, заключил договор с новосозданной лос-анджелесской компанией «Аврора», у которой, оказывается, не было ни опыта, ни средств на постановку, а только думали они под моё имя получить деньги. Стал писать рабочий сценарий Брус Гершензон, бывший сотрудник Белого Дома, политически очень точный, но совсем не художник, он выпятил политику, переклонил фильм к агитке. Наниматели расторгли с ним, привлекали какие-то голливудские оценочные упряжки (дикость: по баллам рассчитывают сценарий, насколько фильм понравится американскому зрителю), требовали в моём эпическом фильме без главных лиц – выделить главных двух героев-любовников, дописывать и переставлять сцены, – и я
