уже договором был связан, неужели уступать? Работу эту делал привлечённый мною Володя Тельников – он и с литературным вкусом, и в лагере сидел.
К тому времени я рассмотрел опасности, от которых может погибнуть и извратиться фильм. Главная – даже вот не американская специфическая порча под занимательность и даже не политический переклон, а то, что переклон этот будет сделан против России. Не покажут, как оно было, – многонациональное движение, но русские были в центре (а украинцы в Экибастузе даже отшатнулись от мятежа), – а покажут восстание наций против извечной русской тирании.
И я б уже вырваться не мог, скован договором, – но лопнули мои предприниматели, не сыскали денег, – и договор упразднился.
Как я любил годами этот фильм, как надеялся, что он грянет! Но исполнилось 20 лет сценарию – и я обезнадёжился ставить его на чужбине. Да в американской обстановке этого фильма некем вытянуть, и утерян будет воздух.
(Когда на Западе была острая на меня мода – тут возникло две экранизации: совсем неудачный «Круг первый» в Дании (Форда и Форберта)[249] и честный, но далеко не дотянутый норвежско-английский «Иван Денисович» с Томом Кортни[250]. Сейчас добавился эксперимент «Одно слово правды» по Нобелевской лекции[251].)
И так уже я протрезвел, отшибся, отбился от мысли ставить свой фильм на Западе, что тем более отвергал неоднократные потом предложения ставить «Архипелаг». Эта задача была – ещё куда трудней, и нельзя было её решить без того, чтоб самому садиться за сценарий: ведь должен бы получиться сплав фильма документального и художественного, кадров документальных и актёрской игры. Надо выбрать эпизоды и поставить их в правильный ряд, всем найти пропорциональное место, а главное – не утерять его общей тональности, не снизиться до памфлета, следить, чтоб не утерян был общий очистительный дух «Архипелага», катарсис. Нельзя было пустить такой фильм здесь снимать без авторского контроля на всех этапах. А это совсем невозможно без разрушения главной работы. Пришлось отказаться.
И отказался от предложения продюсера известного фильма «Холокост» Бродкина, более взвешенного художественно: снять фильм «Белый котёнок», побег Тэнно[252], с прихватом и лагерной обстановки. Это был умный замысел. Но и тут я не верил, что на американской натуре сделают всё верно. Уж в России, когда-нибудь.
______________
Однако все эти годы чувствовал я на плечах бере́мя шире только собственных моих книг. Поставлен я на такое место, и столько нитей ко мне сошлось – что и должен, и, кажется, нетрудно мне, и нельзя не – сплотить хоть малые силы, кто есть, для поднятия из пучин потопленной русской истории. Стал я простягаться, как бы нам начать выпускать историческую серию силами приглашаемых авторов, скажем – Исследования Новейшей Русской Истории, ИНРИ[253], – именно новейшей, потому что она более всего запущена и жжёт. (Не значит, что XIX век России досконально исследован, нет, – тому тоже мешала накалённость тогдашнего противостояния.)
В ранней эмиграции, сразу после революции, писались больше мемуары и страстная публицистика, а если и попытки исследований, систематизации – то всё же с задачей самооправдания (чем погубил свои работы и П. Н. Милюков). Потом накатилась Вторая Мировая война и сильно всё смешала. Редкой удачей выделились книги В. А. Маклакова, С. П. Мельгунова[254] (да и то, по обстоятельствам ли его стеснённой жизни, далеко не отстоенные до прозрачности). А Вторая эмиграция была скорее нема и больше искала, как спастись от предательской союзной выдачи большевикам. Но текут десятилетия – когда же и кому это всё вытягивать и освещать? – ведь давно пришла, и давно ушла пора!
А пристрастные искажения о России плелись ещё разночинской критикой XIX века, затем всей публицистикой освобожденчества, дореволюционной и пореволюционной социалистической эмиграцией, переняты западными учёными (как простейшая схема), теперь освежены и будоражимы яростью публицистов из Третьей эмиграции, – и, найдя себя тут сдавленным всей этой ложью, я возмечтал собрать остатки (начатки?) добросовестных русских научных сил – и дать им плыть в публику при содействии моего имени и при денежной поддержке нашего Фонда. И серию эту (я сразу так размахивался) издавать на нескольких главных языках.
Но – кого же собирать? Кто из старой эмиграции выбивался из скудости и удерживался в университетском мире – те и писали сразу на иностранных языках, и не готовили русских дубликатов для будущей России. Теперь предстояла горькая участь: переводить их труды на русский, да при этом кропотливо выискивая подлинные русские цитаты, использованные авторами, – не переводить же их обратно с иностранного. Да и книг таких достойных, оглядясь, мы поначалу только две и нашли: «Историю либерализма в России» В. В. Леонтовича и «Февральскую революцию» Г. М. Каткова. Получили разрешения издать их по-русски. (Издательства ещё неохотно и давали это право, как бы не упустить прибыли с убыточных русских изданий, – а иностранные варианты серий уже одним этим отменялись.) Жившая до 1979 года с нами И. А. Иловайская перевела с немецкого Леонтовича[255], частью и Каткова с английского. (Докончить катковский перевод и подготовить к печати ещё потребовало работы нескольких человек и лет.) И только вот с этих достижений прежней эмиграции мы и могли пока начать. Профессор Николай Е. Андреев из Кембриджа обещал нам написать книгу – ничего не дал. Уже близкий к смерти И. А. Курганов и бодрый к девяноста годам С. Г. Пушкарёв прислали мне фрагменты своих оставшихся или новых рукописей – но это было вяло, слабо, в лучшем случае можно было собрать из них сборный том нескольких авторов, и то не блистал бы научными открытиями. И вот – всё, что ещё имела в исторической науке к концу 70-x годов наша русская эмиграция. Ещё, правда, можно было перепечатывать повторно некоторые статьи из сборников «Русской Академической Группы»[256], но тоже осколки.
Так Россия, и оказавшись на воле, – не имела сил осмыслить сама себя?..
Оставалось искать авторов среди новейшей эмиграции, давая им на 2–3 года гранты. Аля отначала выражала сомнения (и правильно), что нам такую группу исследователей удастся найти, собрать, убедить. Мне же ощущался несомненный долг: нельзя не попробовать пособить русской истории в её руинах, мы – просто обязаны попробовать.
Первое пересечение тут было – с Михаилом Бернштамом, новоприехавшим диссидентом, очень живого подвижного ума. После неприятия в чикагской академической среде, которую он оскорбил своим полнейшим отрицанием всякой марксистско-советской трактовки, Бернштам с радостью переехал в Вермонт, к нам по соседству, для предполагаемой длительной работы. Широта его замыслов и возможностей проявилась ошеломительно: он готов был писать работы и по экономике, и по демографии, и по истории ленинской партии, и по истории Гражданской войны в любом месте России, и о казачьем донском геноциде. Мы склоняли его – к истории. Он активно использовал соседнюю университетскую библиотеку
