Колесников ничего не сказал. Он очнулся от грохота барабанов и кое-как дотащился к куче бревен, откуда выскочил Томас Брюлл.
— Держите его, держите! — закричал мясник. В рядах мушкетеров раздался смех. Один из них сказал товарищу:
— Молодцы порядком общипали его…
И впрямь, Колесников походил на гуся, изуродованного скупой хозяйкой, выщипавшей у него больше, чем следовало, перьев. Его кафтан весь был изодран в клочья, и, когда он, покачиваясь, проходил по мосту, ветром, подувшим с реки, подхватило и унесло пух из его подкладки далеко, далеко…
Площадь опустела. На мосту мелькали редкие прохожие, торопившиеся домой. Вечерело. Вдали раздавалась глухая дробь барабана. Молодой офицер, весь занятый собой, все еще продолжал демонстрировать обитателям отдаленных улиц себя, свои погоны и каску, блестевшую в вечерних сумерках.
6
— Вы опять были у своего земляка? — спросила мадам Элоиза Ауслендер молодого человека, который, входя в комнату, так и застыл в дверях, до того неожиданными были для него и эта встреча, и нетерпеливый вопрос женщины.
Но прежде чем он успел ответить, она уже поняла свою неосторожность, выдав все свое беспокойство по поводу его отсутствия. И как бы для того, чтобы скрыть следы этой неосторожности, она обратилась к своей собеседнице, жене профессора Паррота, которая в эту минуту, нагнувшись над свечой, вдевала нитку в иголку:
— Я так и знала, что с ним ничего не случилось… Но посмотрели бы вы на Германа… Боже мой, как он волновался, сколько раз спрашивал…
И женским чутьем мадам Элоиза Ауслендер почувствовала, что напрасны были ее сомнения, — собеседница, продолжавшая возиться с иголкой, не заметила ее беспокойства.
— Ну, рассказывайте теперь. — И мадам с непринужденной грацией встала ему навстречу: зашуршало платье, из широкого рукава показалась ее голая рука, словно ветер, раскачав камыш, вдруг обнажил зеленый тростник, не знавший, куда склониться, и лишь спускавший листья, чтобы укрыть себя. Она принялась приглаживать огненного цвета кудри, свисавшие ей на лоб.
— Но, бога ради, скажите, что случилось?..
— Я ничего не знаю. — И молодой человек поднял свои умные глаза, еще более встревоженные и присутствием мадам Ауслендер и беспокойством, вызванным неожиданным ее вопросом, на мадам Паррот, здороваясь сперва с ней, потом пожимая прелестную ручку мадам Элоизы.
— Что это случилось?.. В передней висит странная верхняя одежда, на улице чей-то экипаж стоит… Ничего не понимаю.
Мадам Паррот улыбнулась. Ей тоже было приятно нарастающее любопытство молодого человека и то, что он, словно наивный ребенок, окидывал взором то мадам Элоизу, то ее самое, как бы ища ответа на свое сомнение в их лицах. А мадам Ауслендер, не скрывая своего восторга, глядела на гладко выбритое лицо молодого человека, порозовевшее от вечернего холодка, и на его умные глаза, прозванные ею «черными морями» после первой же встречи.
— Кто там? — И молодой человек знаком показал на противоположную комнату, откуда доносились какие-то смешанные голоса.
— Не к лицу мужчине такое любопытство, — с притворной серьезностью упрекнула его мадам Ауслендер и посмотрела на него так, как глядят замужние женщины на молодых людей помоложе себя, чья мужская наивность напоминает им, все изведавшим в жизни, и то, что безвозвратно утрачено для них, и то, что еще уцелело, подобно последнему плоду, державшемуся на дереве поздней осенью.
— Значит, вы ничего не слыхали про сегодняшние происшествия? — спросила мадам Паррот.
— Нет, мадам. — И он хотел было поклясться; но вспомнил, что профессор запретил клясться, назвав это «недостойным актом, свойственным лишь чиновникам и купцам».
— После обеда я навестил своего больного приятеля.
— Как чувствует себя теперь этот несчастный? — И мадам Паррот слегка вздохнула.
— Должно быть, он не увидит больше своей родины, — ответил молодой человек с печалью в голосе.
На минуту водворилось молчание, как будто все трое думали о том, как горько никогда не увидеть родины.
— А потом вы куда пошли? — нарушила молчание мадам Ауслендер.
— Оттуда я отправился в Домберг, потому что эта беседа мне тоже напомнила мою далекую родину. — И его голос задрожал, задрожала также его нижняя губа.
Мадам Элоиза была растрогана и, чтобы утешить его, проговорила:
— Мой молодой друг, не надо печалиться!.. Вы-то увидите вашу далекую родину… А вот мы никогда не увидим нашей родины. В этом нет сомненья. Когда вы вернетесь домой, кто его знает — встретимся ли мы еще?.. И тогда вы нас совершенно забудете. Неизвестно, что может случиться завтра… — И мадам Элоиза замолчала, глядя: на свою приятельницу, занятую шитьем. Потом она поглубже ушла в кресло, откинула голову на его спинку и горделиво изогнула свою белую шею и нежный подбородок, казавшийся продолжением шеи; юноше были видны сейчас только эта шея и белый подбородок, напоминавший ему древнюю статую с разбитой варварами головой и уцелевшей одной только шеей, говорившей все же об исключительной красоте головы.
— А теперь мы нашему дорогому Армениеру расскажем про сегодняшнее происшествие… — И она оживилась, как бойкая девушка, примолкшая только на минуту, чтобы в следующий миг начать щебетать звонким голосом.
Мадам Элоиза рассказала, как об этом происшествии только и могла рассказать жена немецкого профессора, не любившая купцов, про которых она от своих эстонки-прислуги и еврея-бакалейщика наслышалась невероятнейших историй.
Рассказывала мадам Элоиза со слов прислуги, которая будто бы своими глазами видела происшествие до той самой минуты, когда появилось «войско с петушками» и она убежала, потому что «казак наехал верхом прямо на нее». Молодой человек жадно слушал женщину и не сводил глаз с нитки бус, охватившей ее шею и трепетавшей всякий раз, когда мадам Элоиза делала какое-либо движение.
Мадам Паррот, занятая рукоделием, слушала рассказ, ей уже известный, и время от времени поднимала голову и смотрела на молодого человека. Как быстро он освоился… До чего гладко говорит по-немецки! Это настоящий Edelmann[102], и никто не откажет ему в руке своей дочери… А давно ли не умел Армениер обращаться с вилкой, не знал, как едят картофель?
Армениер — это был Абовян. Так прозвали его в Дерпте с того самого дня, как жители на улице впервые увидели его необыкновенную фигуру, крупные искрящиеся глаза южанина и в особенности балахон армянского дьякона, надевавшийся им в первые дни при посещении профессора Паррота на дому. Смотрели на него как на диковину, и тяжелодумы бюргеры, по вечерам имевшие обыкновение сидеть у своих ворот, долго глядели ему вслед, а один из них, случайно побывавший в стране татар или добравшийся до Астрахани, рассказывал баснословные истории о далеком юге.
Женщины и девушки исподтишка поглядывали на него, а наиболее смелые из них улыбались и, когда Армениер оборачивался
