и дисциплину. Вы пойдете вперед таким путем, молодой человек. — И старик, подняв бокал, слегка поклонился мадам Элоизе Ауслендер, потом мадам Паррот и выпрямил голову. Мадам Элоизе было неприятно видеть напряженные вены и жилы на шее старика, его сухое горло, съеживавшееся при каждом глотке вина.
Старик этот был полицеймейстер Кручинский, явившийся сообщить ректору университета о происшествии дня, или же, как он говорил, о «бесчинстве обитателей чердаков», и обсудить вопрос о наказании тех, которые «учинили противозаконный бунт», швыряя кирпичами в конную полицию. Он явился с большими претензиями и так расписал происшествие, что, по его словам, не будь благоразумия вахмистра, кровопролитие было бы неизбежно между молодыми людьми и полицией, тем более что последней приходилось защищать своих соплеменников. Полицеймейстер сообщил также, что среди группы возбужденных студентов раздавались предосудительные возгласы, которые, если узнает о них местный генерал-губернатор и в особенности жандармский полковник города Донцов, могут привести к большим неприятностям, поколеблют престиж университета, и этим могут воспользоваться враги последнего (а кто были эти враги — старик ничего не сказал) и вообще все те жители города, которые часто жалуются ему, полицеймейстеру Кручинскому, на студентов.
Чтобы придать особый вес своим словам, полицеймейстер намекнул на какой-то секретный циркуляр, якобы полученный им из Санкт-Петербурга за подписью лица, известного профессору Парроту, коим предлагалось установить особое наблюдение за студентами, принимая во внимание, что в городе Дерите несколько полков должно было расположиться на зимовку и что вскоре через город должны были проследовать Павловский полк и два пеших полка, возвращавшихся из Польши, и, возможно, они надолго задержатся в Дерпте, чтобы в подобающем виде представиться его императорскому величеству.
Ректор осторожно возразил, что предосудительные выражения были допущены с обеих сторон и что нет надобности придавать значение словам, произнесенным в состоянии возбуждения. Что же касается до швыряния кирпичами в полицейских, то он убежден, что студентами было брошено несколько кирпичей не в полицейских, а в своих противников, но и то не в целях причинения кому-нибудь увечий, а лишь в видах острастки. Ректор довел также до сведения полицеймейстера, что нападение было учинено пьяными торговцами и что студенты вынужденно защищали себя и честь товарищей.
— Это совершеннейшая правда, уважаемый Фридрих Георгиевич, — согласился полицеймейстер, — то же самое подтверждают также и нейтральные горожане.
— Очень рад, что это так, дорогой Евстарх Иванович… Тогда вы извините меня, если осмелюсь задать вам такой вопрос: что скажет господин генерал-губернатор, если узнает, что в городе, вверенном вашему попечению, какие-то пьяные люди средь бела дня нападают на ни в чем не повинных студентов и… Может он так спросить? Может. И тогда господин генерал-губернатор скажет: «А где были полицейские и уважаемый полицеймейстер, что за нравы в этом городе?» Уверяю вас, скажет, еще присовокупит такие вещи, что будет совершенно неприятно для вас, равно как и для университета, который таким образом может лишиться вашего столь полезного покровительства.
«Герр профессор» сразу спутал все расчеты старика. Слова ректора были до того правдоподобны, что Кручинскому на минуту показалось, что все это уже имело место, что от генерал-губернатора получено надлежащее отношение и он по старости отрешается от должности и покидает Дерпт. На лбу полицеймейстера выступил холодный пот, и он, прижав платок ко лбу, проговорил еле слышно:
— Вы правы, Фридрих Георгиевич, абсолютно правы! Черт чем только не шутит!.. И хорошо, что я не написал рапорта. Уверяю вас, я несколько раз вызывал секретаря, чтобы продиктовать ему, но какой-то голос говорил мне: «Поди сперва к Фридриху Георгиевичу, поговори с ним, а уж потом…» С чем бы это сравнить? Как будто я хотел сесть на стул, и всякий раз из сиденья стула, осмелюсь сказать, выступало что-то острое и не позволяло мне сесть. Благодарен вам, премного благодарен… Да ведь я (при этом он так сильно ударил себя по лбу рукой, что в соседней комнате было слышно это, и мадам Паррот, обеспокоенная, подошла к двери) могу сказать, — дурак! Откуда ж у нас мозги — по части мозгов господь обидел нас. Мы только умеем направо-налево палить. Бог нас не наделил умом — не зря ведь говорил мой покойный батюшка, что господь бог одних лишь немцев и наделил умом.
И он долго намеревался так говорить, если бы его не прервал профессор и не сказал, что все же «что-нибудь да нужно предпринять». Столковались на том, чтоб полицеймейстер о происшествии этого дня сообщил, как об обычном бесчинстве, и наказал виновных торговцев («Я их согну в бараний рог!»), — а университетский трибунал накажет виновных студентов, чем и будет исчерпан вопрос.
— Ну, пора и честь знать. — И старик Кручинский осушил четвертый бокал. Его сухое лицо от вина оживилось, заблестели глаза, до того отражавшие мертвенный холодок. — А насчет вина могу доложить, что оно отменное. Настоящая рейнская розовая вода, мадам, — благороднейшее вино! Не правда ли, мадам? — обратился полицеймейстер к мадам Элоизе, которая не пробовала вина и не слушала его, а продолжала вышивать, быстро перебирая пальцами, словно играя на клавире.
— Совершенно верно, вино прекрасное, — ответил Армениер, заметив, как смешалась и покраснела Элоиза Ауслендер от неожиданности вопроса.
— Отныне никакого сомнения. После этого мнения мы молчим, Фридрих Георгиевич. Мы молчим, когда говорит сын Арарата, и могу сказать — с родины Ноя. Очень рад, что сегодня я имел счастье пожать вашу руку, господин Абовянов, и могу доложить, что молодой человек стоит на правильном пути благодаря вам, почтенный Фридрих Георгиевич, а также и я, ибо вы и мой благодетель, — итак, позвольте кланяться и aufwiedersehen, мадам, с которой я имел честь познакомиться благодаря вам, дорогой Фридрих Георгиевич, и простите, простите великодушно… Я уже стар, а вино это отменное, настоящее, сублименция…
Кручинский во второй раз потряс руку мадам Паррот, пожал также тонкие пальчики мадам Элоизы и поцеловал, повторяя несколько раз: «Очень рад, очень рад», — что можно было принять и как радость за проведенный вечер и как радость оттого, что его трясущиеся пальцы прижались к нежной ручке мадам Элоизы.
— А теперь, старина, за дело! За дело!.. Могу сказать, — но на этот раз он уже ничего больше не сказал, а лишь, гремя шашкой и шпорами, направился к дверям.
Из передней женщины услышали его голос:
— Ни под каким видом!.. Ни под каким видом! Вы мой покровитель, Фридрих Георгиевич, а этот молодой человек — сын Арарата и, могу сказать, герр диаконус… Ни под каким видом!
Женщины догадались, что возражение полицеймейстера относилось к его шинели. Он не соглашался, чтобы ему поддерживали ее ни
