всецело. Каждое утро, прихватив мольберт и тюбики с красками, он уходил из дома и возвращался только под вечер, не являлся даже на обед, который в прошлые свои вылазки на пленэр никогда не пропускал. На третий день он вернулся уже на закате и, вопреки обыкновению, не показал мне то, что сделал за день, а на расспросы о том, как продвигается работа над картиной, отвечал туманно и уклончиво. Ему почему-то не хотелось об этом говорить, равно как не желал он обсуждать и сам луг, а в ответ на мои прямые вопросы лишь снова рассеянно и равнодушно повторил свой рассказ, который я уже слышал от него в первый день. Его настроение каким-то непостижимым, неуловимым образом изменилось.
То была не единственная произошедшая в моем друге перемена. Казалось, он утратил свою всегдашнюю жизнерадостность. Я то и дело замечал, что он хмурится; прежде взгляд его всегда был открыт, но теперь в глазах затаилось вороватое выражение. Во всем его облике сквозили мрачность и угрюмость, которые, насколько позволяли мне судить пять лет нашей с ним дружбы, были в его характере чертой совершенно новой. Наверное, не будь я так поглощен собственными заботами, я всерьез задумался бы о причинах этой его непривычной хмурости, которую поначалу легкомысленно списывал на какую-нибудь техническую загвоздку в работе, не дававшую ему покоя. В нем оставалось все меньше и меньше от того Эмбервилля, которого я знал, а когда на четвертый день он вернулся домой в сумерках, лицо его было чернее тучи, что совершенно не вязалось с его жизнерадостной натурой.
– Что случилось? – отважился спросить я. – У вас затык в работе? Или луг старого Чапмена с его нечистой силой действует вам на нервы?
На сей раз Эмбервилль сделал над собой усилие и попытался преодолеть свою мрачность, неразговорчивость и дурное настроение.
– Это все луг с его инфернальной загадкой, – объявил он. – Я просто обязан разгадать ее, так или иначе. Он наделен собственной сущностью, самостоятельной личностью. Она присутствует там, подобно душе в человеческом теле, но я не могу ни уловить ее суть, ни прикоснуться к ней. Вы же знаете, я не суеверен, но, с другой стороны, меня нельзя назвать и отъявленным материалистом; кроме того, мне в свое время доводилось сталкиваться с необъяснимым. Возможно, на этом лугу обитает существо, которое древние именовали genius loci — гений места. Я и прежде не раз подозревал, что подобные вещи могут существовать – изначально присутствовать в определенном месте в силу его внутренней природы. Однако никогда прежде у меня не было оснований заподозрить присутствие сущности столь неприкрыто злобной и враждебно настроенной. Другие, чье присутствие я ощущал, были либо добрыми в общем, расплывчатом, безличном смысле, либо не интересовались человеческим благополучием – возможно, даже не подозревали о существовании человечества. Эта же сущность не просто осведомлена о нас, но внимательно за нами наблюдает с недобрыми намерениями: я чувствую, что сам луг – или же та сила, которая в нем воплощена, – ни на миг не спускает с меня глаз. Как будто это не луг, а голодный вампир, поджидающий удобного момента, чтобы высосать из меня всю кровь. Это средоточие всего самого злого, подстерегающее неосторожного путника, который может попасться и быть проглочен. Но говорю вам, Мюррей, я не могу не ходить туда.
– Такое впечатление, что это место и в самом деле готовится вами завладеть, – сказал я, донельзя изумленный этой необычной речью и той боязливой угрюмой убежденностью, с которой он ее произнес.
Эмбервилль, по всей видимости, меня не услышал, поскольку ничего не ответил на мое замечание.
– Есть и еще один аспект, – продолжал он с лихорадочной горячностью в голосе. – Вы же помните, что в первый день мне почудился старик, который маячил в отдалении и наблюдал за мной? Так вот, я видел его снова, и не раз, краем глаза, а в последние два дня он стал показываться мне уже прямо, хотя и, как бы странно это ни прозвучало, по частям. Порой, когда я очень пристально вглядываюсь в сухую ветлу, я вижу в складках коры его насупленное лицо с грязной седой бородой. А в следующую минуту оно вдруг возникает уже в ее голых ветвях, будто запуталось в них. Иногда сквозь тину на воде проступает узловатая рука или обтрепанный рукав куртки, точно утопленник всплывает со дна на поверхность. Потом, мгновение спустя – или в тот же момент, – его плечо или, допустим, нога мелькает в ольхах или среди стеблей камыша. Эти видения всегда мимолетны и, когда я пытаюсь разглядеть их получше, тают в воздухе, словно болотные испарения. Но этот старый негодяй, кем бы или чем бы он ни был, обосновался на этом лугу давно и прочно. Он ничуть не менее отвратителен, чем все остальное, хотя я чувствую, что его вклад там не главный.
– Боже правый! – воскликнул я. – Ничего себе видения! Если вы не против, завтра во второй половине дня я ненадолго к вам присоединюсь. Эта тайна начинает действовать мне на нервы.
– Разумеется, я не против. Приходите.
К нему вдруг безо всякой видимой причины вернулась неестественная молчаливость последних четырех дней. Он исподтишка бросил на меня взгляд, который был хмурым и почти враждебным. Словно какой-то незримый барьер, на время опустившийся, вновь возник между нами. Заметно было, что художником снова овладела прежняя странная мрачность, и все мои попытки продолжить разговор вознаграждались только рассеянно-отрывистыми односложными ответами. Впрочем, меня это не обидело, а скорее встревожило, и я впервые обратил внимание на необычайную бледность его лица и яркий, лихорадочный блеск глаз. Вид у него был слегка болезненный, подумалось мне, – словно часть кипучей витальности покинула его, оставив вместо себя чуждую энергию сомнительного и менее здорового свойства. Я молча отказался от попыток вытянуть его из кокона мрачной безучастности, в которой он замкнулся. Весь остаток вечера я делал вид, что читаю роман, а Эмбервилль продолжал пребывать в состоянии странной отрешенности. Я ломал голову над всеми этими загадками до самого отхода ко сну, но так ни до чего толком и не додумался. Однако я твердо решил побывать на лугу Чапмена. В потусторонние силы я не верил, но невозможно было отрицать, что это место влияет на моего друга пагубно.
Когда на следующее утро я встал, мой слуга-китаец сообщил мне, что художник уже позавтракал и, взяв мольберт и тюбики с красками, ушел. Это очередное свидетельство его одержимости встревожило меня, однако всю первую половину дня я дисциплинированно посвятил работе над своим романом.
Пообедав,
