— Тише, тише! — раздался голос Марины, и затем Степурин потерял сознание и ничего не помнил более… Еще раз, в последний раз, он очнулся уже на постели, в тереме Марины. Широко раскрытыми глазами, на которые уже начинали налетать предсмертные тени, он обвел кругом себя и чуть слышным шепотом назвал дорогое ему имя:
— Марина!
— Я здесь, я здесь, мой коханый, сердечко мое! — отозвалась Марина, с трудом сдерживая рыдания, которые ее душили, и осыпая поцелуями руки Степурина.
— Уми-раю, Марина!.. Мой час… пришел… Прощай!
— Нет! Не верю! Не верю! — воскликнула она в ужасе. — Ты у меня один, один! Я одного тебя любила… Ты должен жить для твоего ребенка! Ты — отец его!
— Умираю! — еще раз прошептал Степурин и вдруг стал прислушиваться. — Что это? Набат гудит?.. Пожар?..
— Нет! — громко рыдая, отвечала Марина. — Это не пожар! Это месть моя за тебя!.. Это их, проклятых, бьют, и режут, и убивают…
— Кого?.. За что?..
— Татар! Всех татар, какие есть в Калуге… Всех избить велела! Всех лютой смерти предать!
— О-ох! Грех великий!.. Кровь напрасно пролитая!.. Невинных за виновных!.. Бог тебя накажет, Марина!
Но ответом ему были только отчаянные, душу раздирающие рыдания ее.
— Умираю… Любил… и клятву… свою… сдержал, — чуть слышно прошептал Степурин, и когда Марина припала ухом к его изголовью, она могла уже уловить только один легкий, свистящий, последний вздох…
А между тем весь город был в волнении, набат гудел; с надворья и с улицы долетали крики, нестройный гам и шум толпы… Вот шум все ближе, ближе… Вот толпа ввалилась на дворцовый двор, слышно, как по крыльцу топчут сапожищами, как идут в сени… Вот двери скрипнули в соседней комнате… Марина, оторвавшись от ложа смерти, бросается туда и видит попа Ермилу, который, снимая перед нею свой шелом и бряцая кольцами кольчуги, низко кланяется ей:
— Приказ твой исполнили, государыня! — говорит он густым басом. — Всех, сколько их было, лоском положили! За царя Дмитрия Ивановича отмстили!
— Да здравствует царица Марина Юрьевна! — громко ревут у него за спиною голоса толпы, опьяненной кровью.
Марина хватается за притолоку двери, чтобы не упасть. «Бог тебя накажет!» — звучит у ней над самым ухом голос умирающего Степурина.
XXII
В руках злой судьбы
Минуло недели две со смерти царика, а Калуга все волновалась, все бушевала. Бояре, приближенные и приверженцы царика не могли еще опомниться, не могли прийти в себя и окончательно освоиться со своим новым положением…
Это положение еще значительно осложнилось тем обстоятельством, что через неделю по смерти царика Марина родила сына, которого назвала Иваном, и заявила, что будет для него добиваться московского престола.
Калужские бояре, воеводы и начальные люди собирались каждый день на совещания, спорили, шумели, ругались, чуть не дрались, а дело не двигалось вперед, и никто не знал, чего держаться, на чью сторону гнуть, куда преклонить голову… А все это время, как назло, стояли такие морозы и вьюги, что всюду от Калуги пути запали и ниоткуда до калужских бояр не доходили вести — ни из-под Смоленска, ни из-под Москвы, ни с Поволжья. Так прошло время до самого Рождества. В канун сочельника дошли вести из ближайших к Калуге окрестных мест, что подступает к городу Ян Сапега со своим польско-литовским войском и будет требовать сдачи Калуги на имя короля Жигмонта. Слух этот всех взбаламутил: не только бояре и воеводы бывшего царика, но и простые ратники и казаки, и все горожане калужские взволновались, поднялись и зашумели:
— Не хотим сдаваться Яну Сапеге! Не сдадимся! Мы королю Жигмонту не слуги и его воеводе не подначальные!
В этом желании все сошлись воедино и тотчас же, по общему решению, начали готовить город к отпору и обороне против Сапеги…
В то же время бояре калужские сошлись на окончательное совещание о том, как им быть, — кому прямить и служить? Все — бояре, воеводы и казацкие атаманы — собрались в Приказной избе и положили из избы не выходить, пока не принято будет такое решение, к которому все охотно и добровольно приложат руку.
— Оспода бояре! — заговорил прежде других бывший благоприятель царика, Михайло Бутурлин. — Всем вам ведомо, что Бог послал царице нашей, Марине Юрьевне, сына, нареченного в память деда-царя Иваном. Царица только что с постели поднялась, от хворобы оправилась, стала всех нас, бояр, молить, чтобы мы немедля присягнули на верность царевичу Ивану…
— Какому царевичу? Где ты царевича выискал? Чего ты нас с толку сбиваешь! — закричали разом несколько голосов.
— Как же не царевичу? Коли царя Дмитрия сын? — с некоторою нерешительностью возразил Бутурлин.
— Глаза отвести нам хочешь! Нешто мы не знаем, каков был он царь? — загремели новые крики с разных концов.
— Царь ли, не царь ли, — мы того не ведаем… а как царю присягали ему — значит, и сын у него царевич! — попробовал было вступить Игнатий Михеев.
— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! — громко крикнул один из калужских бояр. — Аль не знаем мы, каким обманом и изменным делом вы с Бутурлиным, да с Михаилом Салтыковым, да с Юрьем Мнишком тушинского вора за царя Дмитрия признали да всем пример показывали на обман да на смуту!
— Молчать! Кто смеет так говорить? — зашумели приверженцы бывшего царика. — При жизни его небось пикнуть не смели, а как умер — все ободрились!
— Молчите вы, собаки! Пикнуть не смейте! — крикнуло огромное большинство собрания. — Спрячешь язык, как за всякое слово в Оке топят да тайной отравой поят!
— И кто у него, вора, заплечным мастером был: ты же, Мишка Бутурлин, да ты же, Игнашка Михеев.
Приверженцы царика попробовали было возражать и отругиваться; но в избе поднялся такой шум и гам, на них посыпались такие угрозы, что они должны были смолкнуть и не перечить большинству.
Когда шум поулегся, с лавки поднялся старый и почтенный боярин, Алексей Солнцев-Засекин, и сказав добродушно:
— Отцы родные! Криком да перекорами мы дела не решим… Ругайся хоть до третьих петухов, что толку? А коли по-Божьему-то судить, так вот что мне сдается: обманом весь свет пройдешь, да назад не оборотишься!..
— Верно! Верно! — послышалось со всех сторон. — Молчите… Не мешайте слушать!
— Вот так-то и с покойным царем тушинским… или какой он там был… не тем он будь помянут!.. Обманом и кровью начал — в зле живот свой положил… Не нам судить, его, и не о нем судить мы собрались, а о том: кому служить? Кому прямить? Кому крест целовать, душою не играючи, креста не ломаючи? Так ли, братцы?
— Так, так! — послышалось отовсюду.
— Ну, коли так, так я скажу, что на душе давно уж накипело! Пора нам всем за ум взяться — пора о Руси подумать! Пора от обману отстать и откреститься и грехи наши замолить… Не за грехи ли наши лютые вороги Русь православную, врозь несут? Не за грехи ли мы теперь, в канун великого праздника Рождества Христова, не в церкви Божией на молитву собрались, а в Приказной избе сидим; не благовеста в церковь ждем, а пушек Сапегиных… Где уж тут свой лоб перекрестить, как ворота бердышом окрестить собираешься…
— Верно!.. Где уж! Вестимо дело! — послышались голоса.
— Так вот что, братцы, — все ободряясь и возвышая голос, продолжал опять Солнцев-Засекин, — вот что я думаю: не можем мы, калужане, ни сыну Марины Юрьевны, ни иному кому крест целовать… Не великие-мы люди: побольше нас люди всей земли Русской! Пождем, что земля скажет. На чем старшие города положат — на том и мы станем. Кому Москва присягнет — тому и мы свою присягу понесем.
— Верно! Верно! На том и положить надо! Верно боярин сказал! — послышались отовсюду громкие голоса большинства.
— А как же быть с царицей? С Мариной Юрьевной?.. Как быть с царевичем? — раздались отдельные, несмелые голоса приверженцев бывшего царика.
— Какой он царевич? — крикнул кто-то из калужских бояр. — Он прижит в блудном житии Мариной Юрьевной со Степуриным Алешкой! Так станем ли мы присягать степуринскому щенку?
Опять поднялся гвалт и крик, в котором никто и ничего не мог уж разобрать. И снова Солнцев-Засекин, выждав удобное мгновение затишья, возвысил свой голос:
— Братцы! — сказал он спокойно и твердо. — Не будем препираться! Положим на том, чтобы выждать московских вестей… Сапеге не поддадимся — он нам не указ!.. Марине Юрьевне мы тоже зла не хотим: пускай живет и радуется на свое дитя. Но дабы смуты какой из-за ее ребенка не приключилось, дабы и она сама нам не могла вредить своим упорством женским, — мы ее возьмем за приставы и с сыном! Так и ей зла не учинится никакого, и себя обе режем. Недаром говорится: опаслив — не напраслив!
Все согласились с мнением старого и умного боярина и стали составлять общий приговор, под которым грамотные подписывались за себя, а неграмотные прикладывали печати и ставили свои знаки с письменными оговорками… Все положили быть заодно и присягнуть тому, кому присягнет Москва; а от Марины и ее козней беречься, и самое ее оберегать от всякого вреда и зла, на всякий случай…
