Старик был мудрецом, никто не знал окрестностей Урбии лучше него, никто не изучил так, как этот старый циник, русло реки Ибайи, фауну и флору ее вод и ее берегов.
В те месяцы, когда рыбная ловля была запрещена, он прятал свою рыболовную снасть в расщелину между камнями римского моста; кроме того, старик промышлял рыбу молотком, способом, который заключается в том, что вы колотите по какому-нибудь большому камню, лежащему на дне реки, а потом отваливаете его и быстро хватаете оглушенную, неподвижную форель.
Тельягорри умел также подстреливать рыбу из ружья, ставил силки на нутрий в пещере Амавитуррьета, которая уходит далеко в глубь земли и до половины залита водой, забрасывал сети в Осин-Белц — черный омут в том месте, где река заболочена, но никогда не употреблял динамита, потому что, сам не отдавая себе в том отчета, все же любил природу и не хотел истощать ее.
Старику нравилось подшучивать над людьми: он уверял, будто ничто не доставляет нутриям большего удовольствия, чем газета с хорошими известиями, и стоит только оставить на берегу реки газетный лист, как эти животные тотчас вылезают из воды и начинают читать; рассказывал необыкновенные истории об уме лососей и других рыб. Тельягорри был убежден, что собаки не говорят только потому, что не желают, а ума у них не меньше, чем у человека. Восторженное отношение к собакам и побудило его произнести следующую непочтительную фразу:
— Я с большим уважением сниму шляпу перед любым сеттером, чем перед сеньором священником.
Это заявление возмутило весь город. Кое-кто уже начал подумывать, что Тельягорри наравне с Вольтером виновник современного безбожия.
Когда у старика и мальчика не было никаких других дел, они отправлялись с Маркизом в лес на охоту. Аркале ссужал для этого Тельягорри свое охотничье ружье. В лесу Тельягорри, без всякой видимой причины, начинал вдруг ругательски ругать свою собаку. В этих случаях он всегда прибегал к испанскому языку.
— Негодяй! Бездельник! — говорил он псу. — Старый боров! Трус!
Маркиз отвечал на эти оскорбления кротким тявканьем, похожим на плаксивый протест, начинал махать хвостом, словно маятником, бегать зигзагами и все вокруг обнюхивать. Заметив, что где-то шевельнулось несколько травинок, он стрелой бросался туда.
Мартина эти представления очень забавляли. Тельягорри водил его с собой повсюду, только в таверну не брал. Вечером, отправляясь выступать с речами в «парламенте» у Аркале, он говорил Мартину:
— Ступай-ка в мой сад, нарви там груш, тех, что в углу растут, и снеси их домой. Ключ отдашь мне завтра.
И вручал ему железяку, которая весила не меньше полтонны.
Мартин совершал прогулку по стене, вследствие чего ему становилось известно, что в огороде у одного хозяина посажены артишоки, а в огороде у другого — бобы. Созерцание чужих земельных участков и домов с высоты стены и наблюдение за тем, как трудятся другие люди, постепенно прививали Мартину определенную склонность к философствованию и к воровству.
Так как по природе своей молодой Салакаин был благородным и добрым, он относился к своему старому ментору с огромным восхищением и уважением. Тельягорри это видел, хотя и прикидывался, будто не замечает, но в ответ делал для Мартина все, что было в его силах и могло, по его убеждению, доставить мальчику удовольствие или послужить на пользу его воспитанию.
А какие изумительные места знал Тельягорри! Как всякий порядочный бродяга, он любил наблюдать природу. Старик и мальчик взбирались на холм, где стояла крепость, и, растянувшись на траве, созерцали открывающиеся сверху просторы. Особенно чудесно здесь бывало весенними вечерами. Чистая, ясная река Ибайя бежала по долине мимо зеленых лугов, мимо великанов тополей, расширялась, перепрыгивала через пороги, затем сужалась и жемчужным водопадом летела вниз с мельничной плотины. На горизонте высились мрачные горы, а среди полей зеленели рощицы фруктовых деревьев.
Солнце освещало густые кроны огромных вязов крепости, окрашивая их в красноватые, медные тона.
Спустившись по козьим тропинкам, можно было выйти на дорогу, которая шла рядом со светлыми водами Ибайи. На речном берегу, недалеко от города, обычно сидели рыбаки с удочками, а ниже прачки, стоя босиком в воде, полоскали белье и пели.
Тельягорри узнавал рыбаков уже издали.
— Вон сидят такой-то и такой-то, — говорил он. — Ясное дело, они ничего не выудили.
Он не присоединялся к ним, а шел в свое излюбленное местечко, благоухающее цветами акации и боярышника, туда, где река струилась в тени деревьев и где обычно собиралась рыба.
Тельягорри закалял Мартина, заставлял его ходить, бегать, взбираться на деревья, лазать по норам наподобие хорька — он обучал его на свой лад, по педагогической системе семейства Тельягорри, которая была довольно близка к системе дикарей.
Пока его сверстники постигали Священное писание и Катона{136}, Мартин любовался картинами природы, наведывался в пещеру Эрройца с ее огромными залами, полными летучих мышей, которые висят на стенах, вцепившись в них когтями своих перепончатых крыльев, плавал в Осин-Белце, несмотря на то что весь город считал этот омут опаснейшим местом, охотился и совершал дальние походы.
Когда в реке купали почтовых лошадей, Тельягорри приказывал своему внучатому племяннику сесть верхом на одну из них.
— Давай в глубину! Ближе к плотине, Мартин! — кричал он.
И Мартин, заливаясь смехом, направлял лошадь к самой плотине.
Однажды ночью Тельягорри повел Салакаина на кладбище.
— Подожди меня тут минутку, — сказал он.
— Ладно.
Тельягорри вернулся через полчаса и спросил:
— Ты боялся, Мартин?
— А чего бояться?
— Arrayua![20] Таким и надо быть, — сказал Тельягорри. — Надо быть твердым, всегда быть твердым.
Глава III
Заседания в таверне Аркале
Постоялый двор Аркале находился на той улице, которая шла к крепости, — на углу переулка Окерра. По переулку можно было выйти к Старым воротам — узкой и мрачной дыре в городской стене, и спуститься по зигзагообразной лестнице на большую дорогу. Постоялый двор представлял собою большое, нескладное строение: нижний этаж каменный, а выше — кирпич и перекрещенные, потемневшие от сырости балки. Дом этот являлся одновременно и гостиницей и таверной, игравшей роль клуба, — по вечерам в ней собирались завсегдатаи из жителей «Улицы» и окрестных крестьян, чтобы побеседовать и поспорить, а в воскресенье и выпить как следует. В темной прихожей стояли шкаф, заполненный винами и ликерами, и стойка; сбоку находился зал, служивший таверной, с длинными, откидными сосновыми столами, которые, при необходимости, можно было поднять к стене и закрепить; в глубине располагалась кухня. Аркале был подвижный толстяк, в прошлом — винодел, конный барышник и контрабандист. Он имел какие-то сложные счеты со всеми — ведал дилижансами, сбывал разные товары, плутовал, а в дни праздников брал еще на себя и обязанности повара. Он всегда был на ногах, носился по дому, болтая, покрикивая, браня жену, сестру, служанок, бедняков, и ни на минуту не оставался без дела.
Душой вечерних сборищ были Тельягорри и Пичия. Пичия — достойный приятель Тельягорри — являлся его полной противоположностью. Тельягорри был тощ, Пичия — толст; Тельягорри одевался в темное, Пичия — в светлое, возможно, для того, чтобы подчеркнуть свои объемы; Тельягорри слыл бедняком, Пичия — богачом; Тельягорри был либералом, Пичия — карлистом{137}; Тельягорри не переступал порога церкви, без Пичии не обходилось ни одно богослужение; однако, несмотря на столь многочисленные различия, Тельягорри и Пичия чувствовали себя родственными душами, которые всегда готовы заключить братский союз за стаканом доброго вина.
Когда оба эти оратора таверны Аркале начинали говорить по-испански, у них появлялось нечто общее, а именно — сильный баскский акцент. Не было никакой возможности заставить их произносить испанские слова правильно.
Тельягорри не испытывал большой любви ко всему, что связано с церковью, и стоило ему пропустить пару лишних стаканчиков, как он тут же начинал поносить священников. Казалось естественным, если бы Пичия возмутился поведением своего собутыльника, но он не только не возмущался, как подобает человеку верующему и к тому же получающему доход от торговли восковыми свечами, а напротив, подстрекал своего друга на самые крепкие выражения в адрес викария{138}, церковных служек и пономаря.
Но викария из Арбеа, которого клерикалы считали либералом и сумасшедшим, Тельягорри уважал. Этот викарий имел обыкновение, получив свое жалованье, разменивать его на серебро и насыпать посреди стола кучу монет, куча получалась небольшая, потому что жалованье было невелико. А затем каждому, кто обращался к нему за помощью, викарий, предварительно поворчав на просителя как следует, попрекнув пороками, а иной раз и оскорбив, выдавал по своему разумению; когда в середине месяца куча монет исчезала, он принимался раздавать кукурузу или фасоль, по-прежнему браня и оскорбляя просителей.
