– Мы, Ларочка, о театре говорили, – сказал Малинин. – Егор Лукич много интересного сообщил, о чем в нашей провинциальной и густо сионизированной Твери мы с тобой только догадывались.
– А нам бы, уважаемый Павел Федорович и почтенная Лариса Павловна, хотелось бы послушать ваше просвещенное мнение, как профессионалов, что сегодня творится на фронте истории? – сказал Богородский, не сводя цепкого взгляда с Ларисы.
– В истории еще хуже, чем в искусстве, – ответил Малинин. – Историю России нам теперь пишут иностранные шулера. Наши дети-школьники уже и не ведают, что была в семнадцатом Октябрьская революция что в двадцать втором был образован СССР. Им говорят, что вторую мировую войну развязал Сталин, что главные ее герои – Эйзенхауэр и Монтгомери. О Жукове, Рокоссовском ни слова. Такую «Новейшую историю XX века» сочинил некий господин Кредер.
– Все понятно: гражданин Израиля, – хмуро и с раздражением пробурчал Богородский.
Откуда-то появились разомлевшие от солнечных лучей Ююкины, и Настя, блестя вспотевшим лицом, весело прощебетала:
– Господа товарищи, приглашают на обед.
После обеда, разморенные духотой и пивом, мы с Богородским решили поспать и проснулись незадолго до ужина. За ужином мы распили припасенную Игорем бутылку болгарского коньяка, и я напомнил артисту и художнику, что их инструменты, – гитара и балалайка, пока что лежат в каютах невостребованными.
– О!.. Совершенно верно – обещанный концерт! –восторженно воскликнула Настя. От коньяка ее возбужденное лицо покрылось багровыми пятнами.
– Только при вашем активном участии, госпожа Настасья, – согласился Богородский и вполголоса пропел: – Эх, Настасья, ты Настасья, отворяй-ка ворота, отворяй-ка ворота, да встречай-ка молодца. Смотрю я на вас господа Ююкины, и думаю с белой завистью: привалило Игорю счастье – есть у него красавица Настя.
Настя не считала себя красавицей, но и не обижалась на иронические колкости Лукича, ответила:
– Только Игорь этого не понимает, все по сторонам глазами бегает, ищет какого-то другого счастья.
– Да будет вам известно, милейшая Анастасия, что все женщины делятся на два сорта: на страстных и нежных, – сказал Богородский. – Так вы к какой категории относите себя?
– Я? – Лживые глазки Насти заметались. – Я – к первой.
– Следовательно, страстных, – подтвердил Богородский. – А Игорю, положим, больше подходят нежные. Вот он и зыркает по сторонам, ищет. По своему вкусу. А вы ему мешаете искать, вы навязываете ему свое, свои страсти. А он от них сыт по горло, ему подавай что послаще, потоньше. Ему нежность нужна. А вы ее дать не можете, потому, как у вас ее нет. Не наградил господь. Вот на этой почве и рушатся семьи. В Америке, по последним данным, разводится каждая вторая семья.
– Ваша теория, Егор Лукич, неправильная и вредная, – решительно отчеканила Настя, и в глазах ее заметались колючие огоньки. – Вы все примеряете к своему опыту, вся ваша философия исходит от ваших личных семейных неудач. А ваши неудачи – это ваше личное дело, они от вашего характера. А он не мед, злой у вас характер, язвительный.
– Согласен, абсолютно с вами согласен: язвительный у меня характер, и совсем не мед, не сахар, – добродушно заулыбался Богородский. Зная неуравновешенный характер Насти, он не хотел накалять напряжение. – Но что поделаешь? Характер он тоже от Бога. Его не поменяешь. Он дается на всю жизнь.
Так частенько бывало на даче: подбрасывал Лукич соседке иронических язвительных колючек, но совершенно беззлобных, и когда в ответ на его колкости Настя начинала «заводиться», он тут же проявлял благодушие и миролюбиво отступал. Отступил и сейчас, тем более мы, то есть нас четверо, были настроены на «концерт».
Когда после ужина пошли за инструментами, Ююкин шепнул Богородскому:
– Не раскаляйте, Лукич, Настю: сегодня она не в духе. Она заподозрила мой интерес к профессоровой дочке и теперь неотступно бдит.
– Вот как? Когда же ты успел проявить этот интерес?
– А что – она симпатичная. Вы не находите? В ней что-то есть.
– Ты уже успел разглядеть это «что-то»?
– Пока что нет, но есть надежда.
– Надейся. Надежда юношей питает, – сердито промчал Богородский, выразил этим свое неодобрение надеждам Игоря. И уходя в каюту, напомнил: – Не забывай, что Настя всегда настороже. Да и профессор… присматривает. Как бы не оказаться тебе за бортом… в прямом смысле.
Это были слова ревности: Богородский и сам «положил глаз» на Ларису, и ему увиделось в этой девушке таинственное «что-то», как когда-то нашел он его в Альбине.
Под вечер жара поубавилась, от воды потянуло прохладой. Пожар заката начал угасать, западный горизонт озарился ровным сиянием. И лишь окна прибрежных домов еще полыхали огнем уходящего солнца. Мы расселись на палубе под навесом. К нам присоединились и Малинины. Репертуар дуэта Богородский – Ююкин – был традиционно неизменным, хорошо обкатанным на дачах, – русский романс. Задорно смеялась и озорничала балалайка в руках Игоря, искрилась и заливалась то светлой, то грустной мелодией. Стонала и ныла гитара Лукича, то, протяжно вибрируя, тянулась куда-то ввысь и вдаль, то гулко падала и обрывалась. И не громко, но задушевно сливались сочный тенор художника и мягкий, ласкающий баритон артиста в один светлый поток мелодии. Временами в эту струю вливался не сильный, даже робкий, но приятный голосок Насти. Постепенно к нам подходили пассажиры, останавливались, слушали. Я наблюдал за Малиниными. Одухотворенное лицо профессора сияло радостью, а губы его шевелились в такт мелодии: он мысленно, без слов подпевал. Лицо же Ларисы мне показалось печальным с застывшей на нем улыбкой. Спокойные глаза ее из-под длинных ресниц были нацелены на Богородского, который уже давно заметил этот пристальный взгляд, но старался не подавать вида, точно боялся спугнуть его. И вот неожиданно их взгляды столкнулись и улыбка смущения обнажила крупные, белые зубы Ларисы, а Лукич отвел глаза. Кончив играть, он обратился к девушке:
– Присоединяйтесь. Ведь вы поете, я знаю.
– Почему вы знаете? – смутилась Лариса.
– Догадываюсь. Интуиция. Ну, смелее, – очень ласково и тепло попросил Лукич. – Не стесняйтесь. Туг публика доброжелательна.
– А вы сможете аккомпанировать? – Вдруг решилась она и посмотрела на отца. Тот одобрительно кивнул.
– Вы что хотите петь? – спросил Лукич.
– Романс «Не уходи».
– Гм… Как там: «не уходи, побудь со мною». Так?
– Я не знаю такого романса, – быстро вклинился Игорь.
– А тебе и не надо знать, – лукаво улыбаясь, сказал Лукич. – «Не уходи» – касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится. Согласны?
– Да, – тихо подтвердила Лариса и в совестливых глазах ее сверкнула печаль и беззащитность, в то же время энергичное лицо ее преисполнено спокойной уверенности. Она начала негромко, как бы нащупывая мелодию:
Не уходи, побудь со мною,Здесь так отрадно, так светло.Я поцелуями покроюУста и очи, и чело.Побудь со мной, побудь со мной.
Постепенно, по мере того, как Лукичу удавалось войти в мелодию, голос ее крепчал, становился уверенным и очаровательным.
Не уходи, побудь со мною,Я так давно тебя люблю.Тебя я лаской огневоюИ обожгу, и утомлю.Побудь со мной, побудь со мной.
Зрители восторженно захлопали в ладоши. Приятный чистый голос ее очаровывал, а спокойные манеры свидетельствовали внутреннюю культуру и чувственное сердце. Она скромно, с застенчивой улыбкой поклонилась, а Богородский степенно поднялся со стула, взял ее руку с длинными ногтями, раскрашенными под жемчуг, медленно поднес к своим губам и осторожно опустил. Лицо его пылало. Он по-отечески взял Ларису под руку и увлек к перилам борта, что-то говоря ей вполголоса. Ююкин провожал их лукавым взглядом, а я вспомнил слова Богородского, сказанные Игорю: «Не уходи» касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится».
Профессор посмотрел в их сторону с неожиданным удивлением и почему-то спросил меня, как я отношусь к генералу Лебедю.
– К этому провинциальному демагогу? – переспросил я и ответил: – Точно так же, как и к провокатору Жириновскому, сионисту Явлинскому. Все они работают на Ельцина, на оккупационный режим, все они недруги России и русского народа.
– Но Лебедь как будто русский, – уже с сомнением сказал Малинин.
– Горбачев тоже, говорят, русский, а что сотворил! Жириновский помог Ельцину протащить антинародную Конституцию, Лебедь помог Ельцину переизбраться на второй срок.
– Так на кого ж нам надеяться? Есть ли у патриотов настоящий лидер? Может Лужков?
– Да нет, что вы? Лужков окружен евреями в три кольца. Расчетливый популист, толковый организатор-хозяйственник и такой же буржуй, как и Черномырдин.
– Выходит, нет настоящей личности, – вздохнул Малинин и, помолчав, добавил: – Вот если б такого, как Лукашенко? Как вы смотрите?
