И тот, скорее всего, собирался решить свои проблемы за их счёт, за счёт вольного войска. Это надо было выяснить точно, чтобы вести свою игру. Поэтому он и дал установку своим людям: поить послов и выведать, есть ли у них тайные поручения и к кому.
Он снял со стены саблю, на которую никто не обратил внимание из-за старых, потускневших от времени ножен, подвешенных на. кольцах к поясному ремню. Плавным движением он вынул из ножен клинок. И холодный голубоватый блеск дамасского булата сразу приковал взгляды всех в горнице.
— Ему нет цены, — тихо сказал он, усмехнулся, увидев круглые глаза Стадницкого, и подал ему саблю.
— Да-a, хорош! Посмотри, Мартын! — покрутив в руках клинок, протянул каштелян его Казановскому. — Это по твоей части!
По-особенному, благоговейно, как будто священнодействуя в древнем языческом обряде, полковник принял саблю и внимательно осмотрел её.
Изящно изогнутый клинок внизу оканчивался елманью. По голоменям тянулись узкие длинные долики, а на тупой тылье были видны какие-то арабские знаки. В набалдашнике крыжа сквозь небольшое отверстие был продет потёртый кожаный темляк с кистью и круглой ворворкой на конце. На серебряном, с чернью, огниве крыжа, шероховатом на ощупь, с одной стороны был выгравирован орёл, а с другой — прыгающий барс[81].
Казановский поднял на Рожинского восхищённый взгляд. Затем он поцеловал саблю, примерился и лихо закрутил ею над головой, чувствуя, как елмань тонко оттягивает руку так, что конец клинка, казалось, сам собой со свистом танцует в воздухе.
— Полегче, людей порешишь! — засмеялся Зборовский, любуясь сверкающей молнией в руках полковника. — Дай покрутить другим!..
— Это не дамское дело!.. Ха-ха! — ехидно хохотнул Казановский.
В этот момент, прерывая их рыцарские страсти, в горницу заглянул дворецкий.
— Панове, прошу за стол! — пригласил он их к столу, уже накрытому по-новому…
Когда они снова уединились узким кружком от разгулявшейся войсковой старшины и посольских, Рожинский сел в кресло с кубком вина напротив Стадницкого, удобно откинул больную ногу и слегка потянулся, чувствуя усталость от долгого и утомительного дня. Как бы нехотя и безразлично он спросил гостя: не кажется ли ему, что надо бы посетить и государя Димитрия с Мариной.
Каштелян поиграл в руках кубком. С опаской отпив пару глотков какой-то крепкой бурды, которую тушинцы добывают у русских и почему-то называют вином, он бесстрастно взглянул на гетмана.
— Пан Роман, на этот счёт у меня есть точное указание. Его величество запретил вести с ним какие-либо переговоры.
— Но рыцарство признало его царём Московии!
— Вы можете считать его кем хотите! — парировал Стадницкий. — Дело, что вы затеяли, ваше личное! Ни король, ни сейм не имеют к нему никакого отношения! И потом, он же самозванец!..
— Да, но вы забываете, Марина — царица Московии! — ввернул Рожинский свой основной довод. — Ей целовали крест, её признал собор! И никто не лишал её этого звания!
Стадницкий задумчиво постучал костяшками длинных холёных пальцев по подлокотнику кресла. Затем, взвесив всё, он выложил это напрямую Рожи некому.
— Пан Роман, не уговаривайте. Я не имею права ослушаться его величества. Кстати, советую и вам. Да, да! Вы знаете, ваши посланники — Казимирский и Яниковский — вели себя у него крайне вызывающе, очень дерзко! Непристойно шляхтичам! Говорить такое его величеству — это слишком! То же самое они сказали и пану Жолкевскому! И их просто-напросто выставили из лагеря! Благодарите Бога, что не высекли!.. Его величество недоволен вами! В ваших письмах никакой почтительности!.. Так что, пан Роман, подумайте, прежде чем дать ответ!
Рожинский поморщился от боли в ноге: вот так чуть понервничаешь — сразу начинает ныть. Он не скрывал своего раздражения приходом короля в Россию — ни раньше, ни сейчас — и об этом написал ему открыто под Смоленск, отправив туда своих самых зубастых сторонников.
«Уже два года я воюю здесь, воюю за своё дело! А он хочет воспользоваться плодами моего труда! — с неприязнью подумал он о Сигизмунде. — Прибрать всё к своим рукам: это излюбленный приём Вазов! Они всегда отличались бесцеремонностью… Мне до него нет никакого дела, но пускай и в мои дела не вмешивается! А этот проходимец — мелькнуло у него о самозванце, — нужен только до поры до времени!»
— Пан Станислав, я подумаю о ваших словах, — скрепя сердце сказал он. — Но это решать не мне, а войску. Примет оно предложение короля — я подчинюсь ему.
— Ну что ж, с условиями короля я ознакомлю вас завтра. И на коло?..
— Да, пан каштелян.
Все снова вернулись за стол. В этот вечер у гетмана в избе долго горел свет, слышались громкие голоса, песни и крики за-здравия.
* * *
Стоял всё тот же, но уже поздний вечер. На Тушинский городок незаметно опустились ранние зимние сумерки.
Вдали, на церкви Андрея Стратилата, одиноко торчавшей среди развалин Спасо-Преображенского монастыря, коротко ударил колокол. Ему ответил колокол Преображенской церквушки. И опять всё вокруг городка погрузилось в глухую безмятежность.
На Волоколамской дороге, со стороны Спасского селения, послышался мелодичный перезвон колокольчиков. Усиливаясь, он постепенно приближался к городку. Наконец, совсем близко в сумерках замаячили расплывчатые силуэты крытых возков. Они подъехали к воротам и остановились. Верховые пахолики, сопровождавшие возки, направились было к воротам, как тут же из-за тына выглянули стражники и сердито окликнули их: «Эй! Кто такие?!»
— Князь Вишневецкий, не видишь, что ли! Ослеп, ворона!
— Я тебе сейчас ослепну! Как вдарю фальконетом[82] — вмиг сам ослепнешь! А твоему князю пан гетман запретил приезжать!
— Давай отворяй, отворяй! За службу получишь! — примирительно закричали княжеские пахолики.
— Это другое дело! — отозвались на страже. — Нам что, нам всё равно! Потом вам самим бы худо не вышло!..
Возки впустили в городок, и они покатили прямо в центр польского стана.
Внутри Тушинский лагерь, как обычно, шумел до поздней ночи разгульной жизнью. В избах, палатках и землянках горели огни. Из стана донских казаков долетали крики, песни и брань. Порой там раздавались выстрелы, и тут же поднимали заполошный лай собаки. Орали жолнеры, подле кабаков шатались пахолики, хватались спьяну за оружие, дрались и снова пили. И даже двор гетмана Рожинского гудел вовсю большой попойкой.
Вишневецкий втянул поглубже голову в высокий воротник шубы, чтобы никто не заметил его. Возки проскочили мимо ставки гетмана и остановились у хором Димитрия. Князь Адам вылез из возка и, невольно приседая на одеревенелых ногах, ослабевших от долгого сидения, двинулся к крыльцу.
Ему загородили было дорогу два казака, но, узнав, пропустили.
В передней он скинул шубу и шапку в услужливые руки царских
