ним вошли Дмитрий Трубецкой и Гришка Плещеев. Но те затоптались на месте, ожидая приглашения его, царя Димитрия.
Он же встретил их появление бурно.
— A-а! Мои государевы советчики! — недовольно покосился он на красавца, на верховного атамана донских казаков. — Ну что ж, мои бояре, мои советчики, прошу к столу! Князь Семён, мечи на стол всё — да поживей! Пошли за Молчановым и Хворостининым! Гулять так гулять!
— Время позднее, государь, — осторожно заметил Звенигородский. — Да и у пана гетмана ныне гости немалые. Кабы худо чего не вышло…
Князь Семён ходил не раз в прошлом, ещё при царе Фёдоре, послом в Иверию и в Данию, выучил кое-какие уроки, но так, ничего толкового, и даже главного — не лезть в государевы дела…
— Ах ты, старая колода! Ты — указ мне?! Кто здесь государь?! Я или Рожинский?! — взвизгнул Димитрий, подскочил к нему и сунул ему под нос кулак.
— Государь, государь, успокойся! — испугался чего-то, подошёл к нему Вишневецкий. — Не так делаешь! Я к тебе в гости, с миром, вестями, а ты поднимаешь шум! Вдруг придёт кто-нибудь от гетмана! А мне не с руки видеть его!
Димитрий уставился на него, пьяно покачиваясь на ногах, затем обнял, расцеловал, отошёл к столу.
— Ради тебя пойду на всё!.. Ладно, князь Семён, прощаю слово дерзкое! А ну-ка, принеси сабельку, ту самую. Да шубу на соболях захвати. Из тех — в подклети!
Звенигородский вышел.
Гости же сели за стол. Плещеев, выпив кубок вина, потянулся за другим. Он был полный, молодой, но неопрятный. Кафтан на нём был вечно засаленным, а выпуклый лоб блестел и лоснился, как у прыщавого юнца. Здесь, в Тушино, обитались ещё трое Плещеевых, его ближних и дальних родичей. Но он сторонился их и служил самозванцу сам по себе.
Князь Дмитрий Трубецкой же, одетый, в отличие от него, в дорогой кафтан, как и его сосед по лавке Заруцкий, подсел к нему, к Заруцкому, выпил с ним по чарке водки — за государя.
В горницу вернулся князь Семён. За ним холопы внесли саблю, шубу и кожаное седло, отороченное красным бархатом и украшенное червлёным серебром.
Димитрий взял саблю и подошёл к Вишневецкому.
— Адам, от чистого сердца, за душу твою умильную, за то, что не забываешь меня!
Вишневецкий, улыбаясь, принял подарки.
— И коня дарю, аргамака, в яблоках! Такой красавец — аж дух захватывает! А вот и седло, чтоб не в обиде был, сказавши неугожее слово: дескать, царь Димитрий не помнит добра!
— Государь, с приездом послов донцы заволновались, — начал Заруцкий, громко хрустя солёной капустой, вдруг появившейся откуда-то на столе с его приходом. — Разговоры ведут: если, мол, примет гетман сторону короля, куда тогда нам-то податься? Не устоим одни против Шуйского.
— Не сейчас, Иван, не сейчас! Отложим до завтра! Соберутся бояре, думу думать будем!
— Он дело говорит, — подал голос Трубецкой. — Собирай, государь, думных. Нельзя откладывать: как бы послы не упредили нас…
В передней и на теремной лестнице послышался шум, крики, лай собак. Дверь горницы широко распахнулась, и на пороге появился Рожинский, а за ним плотной кучкой замаячили гусары. Тяжело опираясь на трость, князь Роман прошёл в горницу, остановился напротив Вишневецкого и хмуро посмотрел на него.
Князь Адам заёрзал на лавке, хотел было вскочить, но Рожинский хлопнул его рукой по плечу и строго прикрикнул: «Сиди!.. Ты что тут делаешь, мерзавец?!»
— Попрошу без оскорблений! — побледнев, взвизгнул Вишневецкий.
— Без оскорблений?! — вспылил Рожинский, тоже побледнел и, прищурившись, тихо прошипел ему в лицо: — Ты зачем вернулся сюда?.. Сплетни разносить? Торговать нашими заслугами? Ведь тут у иного кровь льётся, сила уходит, а дать ему нечего! А ты?!
И вдруг, больше не сдерживая злобы на этого жадного, как клоп, человека, он закатил ему пощёчину.
Вишневецкий вскочил, но он ударил его тростью, и тот упал назад на лавку. А он, удобно перехватив трость, неистово заработал ею по его бокам.
Матюшка обмер, побледнел и бочком выскочил из горницы, под вскрики, всхлипы, вздохи, стук и треск лавок…
Рожинский опомнился, когда почувствовал, что в руке остался лишь обломок от трости. Он недоуменно глянул на него, отшвырнул в сторону.
— Тебе же говорили — не приезжай сюда! — гневно сказал он Вишневецкому. — И предупреждали: будешь считать царя не тем, кто он есть, то тебя побьют палкой! Вот и получил сполна! А теперь убирайся! — резко бросил он и посмотрел на съёжившегося Вишневецкого, вытирающего платком разбитое в кровь лицо.
На какое-то мгновение у него мелькнула жалость к этому, в общем-то, слабому изнеженному аристократу, не понимающему того, что делает. Но это мимолётное чувство тут же сменилось опять раздражением на этого… мысленно выругался он, постоянно путающегося под ногами и отнимающего своими мелкими склоками и сплетнями у всех время и силы… «Ничтожество!..»
Прихрамывая, он молча прошёл до двери, остановился, обернулся и угрюмо напомнил атаману донских казаков, сидевшему за столом:
— Пан Заруцкий, надеюсь, и впредь будешь следить за порядком. Не то московиты застанут нас, как…, врасплох! И за тем, кто приезжает в лагерь, — мотнул он головой в сторону Вишневецкого, — а кто уезжает — и куда!
Гусары расступились, пропустили его и вышли во двор вслед за ним.
На следующий день Димитрий проснулся поздно, когда на церкви Спаса, в монастыре на Всходне, колокол ударил пять раз подряд[85].
С похмелья у него болела голова, во рту было вязко, а на душе мерзко.
Рядом с постелью уже стоял каморник с чаркой водки на подносе и тонко нарезанными ломтиками балычка.
«Молодец князь Семён», — одобрительно подумал он о дворецком.
Выпив, он приободрился. Но вчерашние страхи всё равно не отпускали.
«А ведь если договорятся, то лихо будет! — мелькнуло у него, когда живительная влага смочила иссушенные мозги, кровь заходила снова в жилах. — Выдадут, как пить дать, выдадут!» — неприятно засосало у него под ложечкой от одной только мысли, что будет с ним, если он попадет в руки короля.
Он торопливо вскочил с постели и велел каморнику позвать Звенигородского.
Когда тот вошёл к нему, он уже накинул на себя однорядку и широкими шагами мерил из угла в угол тесную спаленку.
— Князь Семён, собери-ка ближних! — приказал он ему. — Только самых верных. Из тех, кто научен держать язык за зубами. Да живо!..
К обеду в хоромы к нему первым явился Сицкий, но не один, а с Третьяковым. Они разделись, прошли в палату, с мороза потирая руки… Князь Алексей Юрьевич, ему уже за сорок, был сегодня каким-то задумчивым:
