вся обожженная.
— Отравили нам реку, братья, настал твой час, Пруденсио, час отмщения, — сказал Мендес Масиэл в великом гневе.
Конца не виделось белому потоку рыб, и померк взгляд у веселого вакейро, выпустил он руку Мануэлы. У Зе застучало в висках, задергалась бровь, — невольно рукой прижал; набрякли жилы на шее Иносенсио; Рохас до крови вонзил ногти в ладони, и кровь стекала из прикушенной губы Грегорио Пачеко… Угрюмо стояли выходцы из озерных селений, как в ознобе дрожали женщины, а той, одной, обезумевшей от горя, конселейро сказал:
— Не бойся, вылечу девочку. Принесите-ка глины, ты и ты… живей…
Он нагнулся, бережно поднял ребенка, прижал к груди ее пылавшее лицо.
— Пришел и этот час! Слушайте меня, братья, отвратите глаза от реки, — быстро, четко говорил Мендес Масиэл. — Три дня дал я им убраться — вышел срок. И хотя все вы, и мужчины и женщины, все тысяча четыреста канудосцев, жаждете расправиться с ними своими руками, двенадцать человек отправятся истребить бригаду — нет пока больше коней. Отряд поведешь ты, Зе. А ты, Пруденсио, взгляни на меня, ты страдаешь сильнее остальных и потому сядешь вон на ту серую клячу, иначе, знаю, не вытерпишь, перегонишь всех и погубишь их — объявишься там раньше других, всполошишь врага. Поэтому поедешь на кляче, а у каатинги пересядешь вон на того белолобого коня, самого резвого… Кто поедет еще?
Толпой обступили конселейро, чуть с ног не свалили — яростью и мольбой пылали глаза — и внезапно так же разом отступили — прибежали посланные за влажной глиной. Конселейро нагнулся и, держа одной рукой малышку, другой прикладывал к ее обожженному тельцу влажную глину, говоря:
— Сам отберу… Ты, Грегорио Пачеко… Сенобио Льоса, Иносенсио… Это пять…
Умолк, глянув на Зе, подходившего с копьем и мечом, с двумя арканами через плечо и двумя мачетэ за поясом, — прирожденно гордой была осанка великого вакейро.
— Отправьте и меня, конселейро… — попросил Мануэло, и все ощутили, как сжалось сердце Мануэлы.
— Тебя? — Конселейро заколебался, помолчал, обмазывая глиной тихо стонавшую девочку. — Хорошо, Мануэло, ты шестой… — сталью звенел его голос.
Застучали копыта — все обернулись на топот: вооружившись мечом и копьем, Пруденсио уже гнал клячу к далекой каатинге.
— Ничего, нагоните, — сказал конселейро. — Путь долгий. Ты, Рохас, — седьмой… Еще трое — из озерных селений, чтоб не одни вакейро были, — ты, ты и… ты… Это десять.
— А я чем провинился? — ударил себя в грудь кулаком Жоао. — Почему меня не пускаете с ними?
— Жоао — одиннадцать.
Тут дон Диего снял свою широкополую шляпу с пером, приложил к драгоценным камням на груди и, низко склонив голову, попросил:
— Пустите и меня, конселейро… В бой я, правда, не вступлю… разве что в случае крайней необходимости… Поеду вон на том великолепном скакуне… Сами видите, никто не решается подойти к нему… А там поменяюсь с Пруденсио.
— Хорошо.
Захватив оружие, избранные торопливо возвращались из своих хижин.
— Ничего, что вас всего двенадцать, братья, главное — нагрянете неожиданно. Впереди куда более трудные дела. В живых никого не оставляйте, чем позже дойдет весть в Камору, тем больше времени выиграем. Ружья у них наверняка сложены в одном месте, увидите — все бросятся туда, но вы не подпускайте их к оружию, перережьте путь. Оружие и пули привезете на их же лошадях. Ничего другого не трогайте. Ничего. Поняли? Как выглядят пули, знаете?
Несколько канудосцев смущенно заерзали на конях. Зе отвел глаза.
— Я знаю, конселейро, отлично знаю, не ошибусь, — усмехнулся дон Диего.
— Хорошо. Как думаешь поступить, Зе…
— Постараюсь намного перегнать Пруденсио, чтоб кони успели передохнуть, пока он доберется, а потом крепко завяжу ему рот — на всякий случай, а то заорет, выдаст нас каморцам.
— Что ж, хорошо, — Мендес Масиэл с надеждой смотрел на вооруженных всадников. — Братья канудосцы, — он поднял над головой ребенка, — братья, да оградят вас ее муки от новых…
И обернулся к народу:
— Ни прощаться, ни провожать их не нужно. — И повысил голос, так как гулко застучали копыта: — Идемте, братья, продолжим работу, не то высохнет глина… А ребенка я тебе вылечу, сестра, не плачь.
Прижав девочку к груди, он уверенно повел за собой людей, а на берегу скорбной реки остались только жены уехавших, глядя на клубившуюся вдали пыль, и среди них — сильнее других побледневшая Мариам и сильнее других поникшая Мануэла Абадо-Коста.
— Два кувшина я купил — ик, с ручкой и без ручки — ик, оба разом я разбил, с ручкой и без ручки, — ик[6]. Я рифмованные стихи люблю, — признался Чичио. — Знаешь, хале, полегчало малость. Ничего нет дороже покоя. Помните, вы подарили мне драхму? Спер кто-то, Доменико. Не жалко меня, а? Неужто у меня, у бедняги, красть можно, хале?
— Ради этого пришел? — Доменико с облегчением опустился на тахту.
— Нет, нет, — испугался Чичио. — Просто так вспомнил. Начальник мой, Мичинио, сходи, говорит, к этому болвану, сними с шеи мерку, так-то вот, хале…
Доменико съежился, вспомнил глаза: раскаленные уголья, зловеще сверкающие, свинцово грозящие чем-то. А Чичио, присев, беспечно продолжал:
— Великий человек Мичинио, великий… Самого Кадиму стукнул раз ножом. До него в нашей благословенной Каморе, многоденствия и благоденствия великому маршалу, мы в своей работе применяли устаревшие методы. Когда я хотел, скажем, убрать кого и предлагал побрататься, а тот не доверял и говорил — сначала ты отпей, я вроде бы огорчался, хотя скрывал за зубами пилюлю яда в облатке, и отпивал, а потом ловко, отработанным движением языка удалял с пилюли бумажку и мигом переправлял ее в клятвенный стакан с водой и еще улыбался ему сердечно… Плохой был метод — яд успевал попасть на язык, и меня все время тошнило, хроническим головокружением страдал, хале, трудная у нас профессия.
— Теперь у вас современные методы? — заинтересовался доктор.
— А как же! — заважничал Чичио.
— Какие?
— С ума сошли, дядя Петэ?! — возмутился Чичио. — За кого меня принимаете! Неужто всекаморскую тайну выложу вам! Не так-то все просто, как думаете, я подписку давал, хале.
— Ладно, держи свою тайну при себе, — равнодушно бросил доктор. — А новые методы сам Мичинио придумал?
— Понятно, сам. Почти все… Одно то, что он жив остался тогда, в первый раз, чего стоит! Воистину великий он человек, хале. Когда объявился в Каморе, давно это было, весь в чужой крови, сам маршал Бетанкур оглядел его, оказывается, через вырез-глазок в шторе, в восторг от него не пришел и дал знак нашему дорогому грандхалле прикончить его поскорей, а наш славный полковник Сезар — в ту
