Добредя до бывшего баймака, ещё издали, Елейка увидела всех своих сестёр в полном сборе и при оружии. У Неважны в руках лук со вставленной стрелой. Дануха с клюкой на перевес. У Голубавы дрын какой-то в руках, а у Хохотушки собственный ребёнок. Не успела Елейка удивиться этому отряду, как всё поняла, увидев летящую к ней, как угорелую, Воровайку. Это она и тревогу подняла и их за собой привела. Отряд тем временем уже спустился на лёд и в разнобой, кто быстрей, кто, запаздывая, но все со всех ног бежали на встречу.
Дануха ещё издали начала выпускать пар, оря на всю реку:
— Ты кака хуя творишь, мать твою? С какой пизды на рожон полезла?
Но видать на этом пар весь вышел, и она орать перестала, а может просто запыхалась, пока бежала и чтоб продолжить, ей следовала немножко отдышаться.
Наконец они встретились и остановились. Дануха тяжело дыша и наклонившись, всё же между вздохами не упускала возможности высказаться, но уже более спокойно:
— Сколь раз тябе, сучка малолетня, орать в ухо, чёб ты свою жопу не святила. Узнат про нас, пиздец всем придёт. Вы ж ящё щенки слепы. Не кусить не пёрнуть по-настоящему.
Но она тут же подавилась резким ответом Елейки и от того что язык припух и еле ворочался, получилось огрызнуться как-то по-звериному:
— Да не ори ты, Матерь. Глаза то разуй. Это я их как щенков порвала. Жаль мало было. Был бы десяток и десяток бы порвала.
— Ох, ё, рвалка — пиздорвалка. А эт чё? — тут же отреагировала Дануха, тыкая клюкой в раненную ногу, — а ежели б точней попал? Пизда ты с ушами.
— Да хуйня это, — буркнула Елейка, — вот язык прикусила это да.
На что Дануха тут же надулась и рявкнула на неё, замахиваясь клюкой:
— Я те по матькаюсь, по мордасам то.
Елейка инстинктивно сжалась, хотя и знала, что не ударит.
— Да точнее некуда, — встряла в их разборку, подошедшая Голубава, задирая Елейкин подол и осматривая рану, — попал точно, куда целил. Он её не убить хотел, а лишь подранить. И рана плёвая и не убежишь.
Дануха тут же зашипела на Голубаву, как гусыня над гусятами:
— Не тронь. До места доберёмся, там вынем, а то по дороге на кровищу изойдёт.
— Да там и исходить то нечему. Крови совсем маленько вытекло. Больше вымазалась. Ну как свинья.
Елейка утёрла лицо, посмотрела на измазанную кровью руку, оглядела забрызганную шкурную накидку.
— Да это ж не моя, Данух. Это того урода, что там валяется, — и она мотнула головой в направлении бабняка.
— А это ещё кто?
Удивлённый вопль Неважны, моментально переключил всеобщее внимание с Елейки на сани, где лежали три брёвнышка, белых, как снег и похожих на трёх замороженных и оголодавших мелких нежити. Голубава оставив раненную наездницу в покое, быстро подошла к саням и недолго думая, освободила рты пленницам. Те неспешно пошамкали затёкшими челюстями, но не произнесли ни звука. Они просто тихо заплакали. Голубава накинулась на узлы верёвок крайней к ней молодухи, Неважна, забежав с другой стороны, принялась освобождать другую. Дануха тоже подойдя, с какой-то тревогой, просто их рассматривала. Только Хохотушка стояла поодаль, не подходя к саням и боязливо озиралась.
— Бабаньки, — вдруг жалобным голосом затараторила молодая мама, — может скроемся отсюда? А вдруг тут ещё кто есть? А то стоим тут все, как невесты на смотринах.
Дануха тут же встрепенулась и быстро огляделась вокруг, пронюхивая окружение. Голубава продолжая развязывать узлы тихо спросила пленницу:
— Сколько их было?
— Двое, — прошептала одними губами девка.
— Хохотушка права, — твёрдо скомандовала Дануха, — уходим в лес. Неважна, конём правлять сможешь?
— Не надо, — тут же остановила её Елейка, — это не конь, а кобыла и она сама за мной пойдёт, без правил.
Елейка пустила Злыдня вперёд и лошадь действительно тут же пошла за ней следом. Голубава с Неважной запрыгнули в сани, а Дануха с Хохотушкой, от греха по дальше, сразу пустились к берегу, через камыш.
Сани в лес далеко завести не смогли, лес больно густой был, но спрятать за раскидистым кустом, что рос на краю, спрятали. Тут же сбросили с саней и прикопали снегом труп. Первого, как узнала Елейка, ещё раньше в баймаке в яму оттащили. Неважна вывязала из саней кобылку, и та послушно потопала за Злыднем и Елейкой. А вот развязанные девки, самостоятельно идти не смогли. Толи так ноги затекли, толи обессилили совсем оголодав. Каждая из сестёр, ну кроме Данухи, которая решила лучше пацана мелкого понести, а полудохлую девку на Хохотушку сбагрить, схватили под руки по молодухе и двинулись в селение.
Придя в лагерь, все занялись делами, притом разделились даже не сговариваясь. Дануха, уложив дитя на свою лежанку и поручив мальчонку Домашней Деве, тут же занялась при хромавшей Елейкой. Голубава затащив пленниц в баню, начала суетиться с её растопкой. Неважна отвела коня и новую лошадь к Злыдню в дом, где принялась снимать испачканную кровью накидку и за одно обоих почистила, охапкой травы. С Елейкой, Дануха справилась быстро. Протолкнула стрелу дальше по ране, чтоб наконечник вылез из ноги полностью, применяя при этом успокоитель боли типа «заткнись срань безмозглая, а то клюкой по ебальнику заебеню». Сломала и выдернула стрелу. Наложила трав заваренных и до каши столчённых и туго перевязала, выдав в заключении, чтоб та «уёбывала к себе в нору», неча, мол, тут у неё пол меховой пачкать. Это, до сладостной боли, знакомое ворчание вековухи, было лучшим лекарством для раненной и она, повеселев, похромала к себе в шатёр, услышав вдогонку:
— Залезь на ляжанку под шкуры. Ногой не дрыгай. Я мигом сварю кой чё, принесу, похлебашь.
Елейка ничего не ответила, лишь улыбнулась, как будто ей что-то очень весёлое сказали. Откуда-то навалилась усталость и действительно захотелось зарыться в шкуры и уснуть. Придя в шатёр, она скинула уделанную в крови одежду прямо на пол. Сил на неё у Елейки никаких не было и залезла под одеяло, замерев и нагревая место. Вскоре пришла Дануха и принесла горячий отвар, сунув миску раненной и усевшись на край лежанки, начала допрос:
— Ну, давай, сказывай.
И Елейка рассказала. Как вышла из леса, как увидела ара с копьём за камышами, как чуть ли не ползком по Данухиному огороду ползла, чтоб камыш обогнуть да хоть одним глазком взглянуть, что он там делает. Потом как её подстрелили и как она начала их убивать. Особенно долго и в подробностях она, захлёбываясь от восторга, рассказывала Данухе полёт стрелки в глаз. Этот красочный рассказ во всех деталях, занял у неё столько же времени, как всё остальное вместе взятое. Наконец она выдохлась и обмякла с выражением счастья на лице. Дануха погладила её по голове, сказала «спать» и ушла. Елейка уснула ещё до того, как вековуха успела покинуть её шатёр.
С освобождёнными пленницами всё оказалось намного хуже. Пока Голубава растапливала банный камень и освобождала их от жалких остатков одежды, Хохотушка носилась из бани на общую кухню, что была в шатре Данухи и обратно. Варила травяные с ягодами отвары, и чуть остудив, отпаивала каждую. Кроме того, что девки были до нельзя истощены, а ещё оказались обмороженными. Тут забегала и Голубава. Принесла из кладовой жир звериный и принялась их всех мазать. Обмороженными были лица и руки, особенно носы и уши, а остальные части тела лишь слегка прихватило. Пришлось баню тушить, а то от жара они бы совсем загнулись. Пришла Дануха, подключилась к оживлению полудохликов. Отвары, мази, примочки, отвар из птицы, для подкрепления. А как оттаивать начали, так и вовсе в горячку бредовую пали. Их по одной в шкуры закатали, шапки на головы нахлобучили, а они в бреду мечутся, стонут, воют, а в себя не приходят. Вот когда Дануха пожалела, что Данавы под рукой нет. Он хоть и «колдунок» недоделанный, а в лекарских делах, да в отраве всякой, по более их всех вместе взятых понимал, но Данавы не было и приходилось крутиться самим.
Только к вечеру Дануха вспомнила о ребёнке, что оставила у себя, но бегающая туда-сюда мамаша, успокоила её, сказав, что с ним давно уже сидит Неважна. Они мило играют во что-то. Дануха по началу даже оторопела. Неважна и маленький ребёнок, почему-то в её голове вместе не складывались, но сделав заключение, что, какая бы девка не девчачья была, а природа своё возьмёт, успокоилась, но вместе с тем поймала себя на какой-то вредной мыслишке, что как жучок кору дерева грызущий, куснула её сознание, испоганила настроение и исчезла. Не успела Дануха её за хвост поймать, но для себя решила потом ещё раз подумать над Неважной и ребёнком в спокойной обстановке. Глядишь мыслишка ещё раз скользнёт. Не ассоциировалась у неё эта особь с женским полом. Не было в ней абсолютно ничего женственного. Пацан пацаном. Даже голая перед ней в бане сидела, сухая и без намёка на груди, воспринималась Данухой именно как пацан. Вековуха и забыла, что она девка. И тут такое проявление материнства. «Стоп», — тут же сказала себе Дануха. Она всё же поймала эту гадкую мыслишку за хвост, — «Природа. Девки молоды, а мужиков уж пробовавши. Ведь природа потянет их на сторону, как пить дать потянет. Вот так из ничего появилась беда. Это беда в будущем, но думать над ней нужно сегодня, сейчас. Коль любовью головы забьют, то всё пропало. Об этом надо думать и эту проблему как-то надо решать».
