Но тоской было по сути дела все прошлое лето. Если теперь здесь вспоминать о нем, то кажется, что и тогда она не получила всего, что то было лишь начало, предощущение. И продолжения у него не было — да и началось-то едва-едва… Почему я вела себя тогда так, почему я не пошла за ним, не догнала, не ухватилась за него?.. И почему минувшая зима произвела во всем мире эти жуткие изменения, сделавшие невозможным возвращение того, что было.
Вероятно, в последнем периоде жизни Сильи те мгновения, когда она стояла в Кулмале, облокотясь на изгородь скотного двора, София отсутствовала неизвестно где, а Лайни оставалась в избе, были самыми унылыми. Она повернулась и стала смотреть на другие хутора деревни, видневшиеся вдали. И вспомнила слухи об их судьбе, которые доходили до нее в те ужасные дни зимы и начала весны. Она вспомнила и хозяйского сына с того хутора, темноволосого, немного застенчивого и так красиво улыбавшегося, — и она знала, что его заставили быть возчиком и что какой-то человек родом из тех мест, где много заводов, который поступил к русским в солдаты, застрелил его в лесу. Оттуда и привезли обледеневший труп, лишь когда пришли белые. И Силья вспомнила разговор на эту тему, который ей довелось услышать: «Ну поймали белые этого Килпи?» — «Поймали, поймали — попался в сеть в Тампере». — «Ну и что с ним стало?» — «Ха, еще спрашиваешь. Поставили к стенке казармы и шлепнули».
Силья вспоминала и об Оскари Тонттиле, и о тех незначительных, в общем-то, отношениях между нею и Оскари. Спокойно, почти с жалостью вспомнила теперь о них Силья. И она почувствовала теперь почти удовлетворение от того похода в дом Оскари, поступка, который она считала таким, какой следовало выбросить прочь из памяти. Оскари уже мертв, и в сознании Сильи его человеческое достоинство обрело цельность и неприкосновенность. И здесь, на землях хутора Кулмалы, Силья подумала, что, пожалуй, и она сама как бы по ошибке осталась в живых и встретила это странное лето.
И это ощущение не покидало ее потом весь день.
Вернувшись домой из Рантоо и увидав Силью, София сразу обрадовалась и очень сердечно сказала: «Добро пожаловать!» Затем она упрекнула Силью за то, что та не догадалась прийти в гости раньше. Но в то же время было заметно, что София держится как-то по-новому. Она как бы перестала быть той прежней Софией, которую Силья так пылко обняла в знак благодарности тогда, прошлой осенью, в Рантоо, собирая свои вещи. В течение этого дня София явно все больше отдалялась от нее, хотя и оставалась дружелюбной. Выражение лица ее все время сохраняло оттенок какого-то бессильного сочувствия, когда она смотрела в глаза этой красивой девушки из прошлого лета. Причину этого Силья поняла лишь на обратном пути в Киерикку, на лесной дороге, когда трава покраснела от брызнувшей на нее крови.
С тем же выражением глядел на нее и профессор, когда Силья позже, днем пошла с Софией в Рантоо навестить его. И странно — профессор тоже почему-то не мог сказать Силье об этом прямо. Профессор и вообще-то стал словно другим человеком — унылым, гораздо более тихим — и сильно постарел. Пожимая на прощанье руку Сильи, он был явно растроган — старик как-никак чувствовал привязанность к этой «деточке» и отлично понимал, что никогда уже больше ее не увидит. В последние месяцы он многое потерял, а теперь уходила и она — человек, о котором он минувшим летом и осенью заботился и который обнимал его за шею, пока он ставил компрессы…
И барышню Лауру повидала Силья, при этом София вынуждена была задать некоторые весьма прозрачные вопросы за Силью; она хорошо понимала спою роль и в этом еще оставалась прежней Софией. «Молодой Армас, да… — Барышня Лаура произнесла эти слова и затем с застывшим выражением лица рассказала коротко то, о чему нее однажды раньше уже был разговор с Софией и о чем Силья не решилась спросить у Софии, из-за странного выражения ее лица, да и София, будучи наедине с Сильей, не хотела говорить ей об этом — Молодой Армас, да… он лежал в госпитале — тяжко раненный. Судьба обошлась с ним, беднягой, сурово. Тогда, летом, вскоре после его отъезда отсюда, он потерял мать, а теперь — да, он лишился еще и ноги и почти лишился одного легкого…»
Затем София и Силья вернулись в Кулмалу. Лайни даже согласилась поиграть им — это были какие-то новые марши, которые принесла война. Один назывался «Марш егерей», другой — «Прекрасная Карелия». А София пела их под музыку Лайни.
Силье становилось яснее и яснее, что все то в ней, чему она инстинктивно отправилась искать поддержку, стало здесь еще более слабым. И ей нужно идти восвояси, ибо все то, о чем она тосковала, на самом деле жило еще лишь в ее собственной душе. И только там она еще могла продолжать растить все это.
_____________
Так и у сегодняшнего воскресенья, долгого и яркого, стали постепенно появляться признаки приближающегося вечера. Изменение теней во дворе Кулмалы было Силье хорошо знакомо; чем дальше за полдень, тем яснее проем ворот напоминал, что пора уходить. Это вызывало легкую грусть, ведь она знала, что все равно придется в конце концов вернуться в Киерикку и остаться там. И она погостила уже так долго, что удерживать ее не стали.
Рантоо виделось все время, пока она шла по тропинке, огибавшей широкое подножие горы. Дальше она пошла песчаным проселком между полями, и вилла осталась уже у нее за спиной, и когда она по каменистой, крутой и извилистой тропинке поднялась на гулкую макушку Сикомяки и остановилась там, ей пришлось повернуться, чтобы еще раз увидеть те дорогие ее сердцу места. Солнце, утром светившее справа, теперь уже светило слева. И возврата для нее в Рантоо больше не будет, покуда вилла была видна, эта округа как бы провожала ее, свою хорошую знакомую, юное человеческое существо, но затем словно окончательно попрощалась с нею, быстро отвернулась. Поля, дороги и скаты крыш снова стали лишь приметами этой деревни, но никакой помощи Силье от них не было. Она осталась чужой им, сердце бешено колотилось, и шея покрылась горячей испариной.
Лучше бы поспешить прочь от душного дыхания деревни, чтобы отдохнуть на прохладной лесной дороге. После только что преодоленного подъема она дрожала всем телом, и предстоящий спуск с горы вызывал слабость в коленях.
Последняя часть красивой воскресной дороги была для Сильи мучительна. Находясь еще на вершине Сикомяки, она наметила для отдыха одно известное ей место у лесной дороги; дойдя туда, она опустилась на землю среди лесных трав, словно достигнув конечного пункта. И в некотором смысле так оно и было. По поводу долго длившейся ее хвори люди — то один, то другой — уже отпускали как бы мимоходом замечания, вроде того, что «если летом заполучишь кашель, он раньше зимы от тебя не отстанет», — но тут на зеленую траву возле дороги вырвалось что-то красное. Это случилось с ней впервые, красное пятно было небольшим и вскоре исчезло в траве, но все же при мысли о преждевременной смерти Силья на мгновение впала в бескрайнюю подавленность и тоску. Лишь теперь разрядилось напряжение, в котором она пребывала весь день. И хотя надежды, с которыми она пустилась с утра в путь, были невелики, но и они не сбылись, они остались там, среди деревни, на залитых солнцем полянах, куда ей после этого — да, и после этого — наверняка нет больше возврата. Усталость завершилась кровотечением на этой никому не известной лесной полянке.
И все-таки неужели не дано Силье достигнуть той жизни, к которой она с юных лет инстинктивно стремилась? Неужели от надежд не останется ничего, кроме отсвета воспоминаний?
Похоже, что так. Девушка сидела тихо, опираясь на одну руку, а лицо ее было бессмысленно блаженным… Когда удается унять кашель, тогда ничего. Надо думать лишь о вещах сегодняшних… Вчера был Иванов день, но и сегодня день праздничный — воскресенье. До чего же это мило, что посреди лета два праздничных дня подряд. Не дали ей отдыха на Иванов день, но зато на сегодня дали… Неужто уже прошел год с того момента… и с того? И каким-то вычитанным в книге рассказов кажется то, что она услыхала от Лауры, профессорской дочки. Поразмыслить об этом без помех можно лишь теперь, здесь. Ее взгляд вернулся из дальней дали в явь и уперся в оставшиеся от брызг крови темные следы на траве, словно изучая, как это они приняли на стеблях очертания слезинок. Но это своевольничали лишь глаза. Мысли же были заняты бывшим другом, молодым человеком, его отрубленной ногой и продырявленным легким. Она думала и о его гордо вскинутой голове, которая виделась в ее воображении еще более благородной после всех перенесенных им испытаний… Он еще не выздоровел, и ничего не известно о его окончательном выздоровлении, ведь ему пришлось пролежать не один час в снегу…
Но теперь-то лето, сугробы давно растаяли, и даже у самых дальних тропинок растут цветы, так что можно присесть среди них. В сладком неведении пускаешься в путь по такой тропке, легкая игривость искрится в речи и во взгляде, пока не предстанет перед тобой полянка, которая так прелестно завлекает присесть, что отказаться невозможно… И коль не откажешься присесть, не откажешься и от многого другого, и станет гораздо теплее…
