Уже с вечера Мартынов отдал соответствующие распоряжения, и все наличные военные силы и полиция были двинуты в Биби-Эйбат.
В это время в противоположной стороне города — в Сабунчах, Балаханах и Сураханах — еще в девять часов утра было тихо и пустынно. По митинг должен был произойти совсем не в Биби-Эйбате, а именно в этой части города, возле больницы. К девяти часам утра люди незаметно скапливались в оврагах, ложбинах и котлованах, которых так много было в этой части города…
Аскер с утра капризничал, не хотел принимать лекарство, и Люда, чтобы развлечь ребенка, услышав шум голосов, распахнула окно. Вся эта обычно пустынная местность между больницей и строениями, возле которых в первые дни забастовки произошло столкновение казаков с женщинами, была сейчас покрыта людьми. Эта масса людей шумела, передвигалась — в картузах, тюбетейках, тюрбанах, белых войлочных шляпах и черных барашковых шапках.
— Вон сколько их, смотри, — приговаривала Люда, обращаясь к Аскеру, сразу затихшему.
Вдруг Люда смолкла. До нее донесся звонкий и мужественный голос, и внимание всех людей направилось в ту сторону, откуда он слышался. Люде странно знаком был этот голос, точно она слышала его во сне. Но как Люда ни перегибалась через подоконник, она за выступом большого здания не могла увидеть того, кто говорил, но с изумлением и волнением узнавала этот голос: только Константину мог он принадлежать. А слова речи то слышались очень глухо, то вдруг, словно на мгновение открывали дверь, голос раздавался громко и так раздельно, точно Константин говорил здесь, в комнате…
— Как смелые пловцы… не страшась разъяренных волн… на худых своих челнах… И кинули вызов…
Тут дверь будто внезапно захлопнулась, и Люда уже ничего не могла дальше разобрать, хотя голос все звучал. Вот он что-то сказал — и вся масса людей; которую видела перед собой Людмила, заволновалась, приветственно загудела, лица заулыбались, тысячи глаз засверкали. Люда видела, что все это направлено к человеку, которого ей так хотелось сейчас увидеть. Не спуская с рук Аскера, она выбежала из комнаты.
Рядом с больницей было низенькое, приземистое здание компрессорной станции, бездействующей с начала забастовки. Это здание, стоявшее на горе, господствовало над местностью, представляя сейчас собою трибуну, с которой посланец пролетарского Петербурга говорил с рабочими Баку. Константину никогда еще не приходилось выступать в такой обширной и необычайной аудитории, какой была эта запруженная народом долина. Но и такого восторга, такого вдохновения, какое испытывал он сейчас, ему тоже не приходилось переживать.
Константин еще сам не знал себя, не знал своих богатырских сил и всего того, что ему предстоит совершить. Но он видел, с какой жадностью люди, собравшиеся здесь, слушают его, — изголодавшиеся, изнуренные, истомившиеся в борьбе. И любовь и преданность их придавали его голосу силу — слова ложились в лад, в ритм, как бы выражавший биение его сердца. А когда он рассказал о питерских рабочих, о подмоге из Петербурга, о том, как эти горячие, кровные копейки собирались на дворе Путиловского завода, как конная жандармерия налетела на митинг, встреченная огненным призывом: «На баррикады!» — сразу ответный гул прошел по всей многотысячной массе собравшихся. Константину подумалось, что отдаленные тысячеверстным пространством люди — там, в Петербурге, и здесь, в Баку, — слитны и живут одной жизнью. При этой внезапной мысли его словно волной подняло вверх. С восторгом рисовал он людям величественные очертания революции, которая должна наступить в ближайшем будущем.
Но, говоря, Константин не терял связи с товарищами, проводившими митинг и стоявшими рядом с ним на крыше, в особенности с председательствующим Мешади Азизбековым. Порою он взглядывал на Мешади — и как только уловил в ответном взгляде Мешади какое-то беспокойство, сразу повел речь к концу.
Еще гремели аплодисменты, когда он по лестнице, приставленной к крыше, быстро опустился на землю, — и вдруг увидел перед собой Людмилу со смуглым ребенком на руках. Она быстро подошла к нему, глаза ее сияли. Протягивая ему свою большую красивую руку, она другой рукой свободно и легко держала ребенка. Как я рада!.. Я слышала… Все слышала!
Он видел, что она, правда, рада встрече, очень рада, — и это было главное. «Это главное, — подумал он, глядя в ее сияющие глаза. — А ребенок?.. — (Он вспомнил, что говорил Кокоша. — И пусть будет так, только бы было как сейчас» чтобы она на меня так вот глядела».
Наверху уже говорил Александр. Волнуясь и запинаясь, приветствовал он бакинцев от имени пролетариата Тифлиса и его большевистской организации.
— Мы всегда с вами, товарищи! Еще в прошлом году лучшие наши люди поплатились свободой за то, что собирали деньги для вас. Но вот наша организация снова воссоздана…
— Вы ведь были арестованы? — спрашивала Людмила.
Он смотрел на нее и рассказывал о себе.
— Уже говорил Мешади Азизбеков — говорил по-азербайджански: медлительное, величественное сочетание нерусских слов, — и снова гулом и криками отвечал народ…
— Вы знакомы? — услышал Константин голос Веры Илларионовны.
— Старые знакомые, — ответил весело Константин.
Вера Илларионовна перевела взгляд на лицо Людмилы, потом снова посмотрела на него.
— Ну, все к лучшему в этом лучшем из миров, — сказала она. — Нашего гостя нужно часа на два спрятать, и более удобного места, чем ваша комната, трудно себе представить.
5
Баженова до крайности удивило краткое предписание, полученное от Мартынова. Это предписание содержало сухое и категорическое требование: «Ввиду того что опасность возникновения эпидемии чумы миновала, предлагаю вам свернуть всю работу санитарного отряда, вами возглавляемого, и вместе с ним немедленно отбыть из пределов вверенного мне градоначальства в течение сорока восьми часов». Прочитав это предписание, Баженов сразу же решил, что нужно поехать к Мартынову и доказать ему, что посылка, из которой он исходит, неверна. Опасность возникновения чумы не миновала.
Баженов натянул на себя свою за месяц пребывания в чемодане слежавшуюся на складках вицмундирную форму и по настоянию Риммы Григорьевны прицепил два своих ордена. Фаэтон, находившийся в распоряжении экспедиции, был уже заложен, и при благоговейном молчании малолетнего населения Тюркенда, наблюдавшего с деревьев и изгородей, как хаким-баши (так именовали Аполлинария Петровича в селении Тюркенд), казалось бы, достаточно внушительно выглядевший и в простом своем белом халате, сейчас вышел из палатки, облаченный в «одежды визиря». Ослепляя зрителей золотым шитьем и блеском пуговиц, он сел в фаэтон и скрылся в направлении города. Это было примерно в полдень, солнце палило с такой силой, что как только фаэтон выехал из пределов тенистых садов Тюркенда, Баженов попросил поднять верх экипажа.
Если бы не крайняя необходимость съездить к градоначальнику и «выяснить недоразумение», Аполлинарий Петрович — как это было вчера, и позавчера, и все дни со времени приезда в Тюркенд — провел бы эти часы в лабораторных занятиях.
Сейчас, покачиваясь в лад с фаэтоном, он в эти свободные для себя минуты размышлял о ближайших перспективах своей работы: первые прививки новой противочумной вакцины были произведены. Температура быстро падает, кашель прекращается, лихорадочный бред проходит… Депрессия, конечно, остается, человек, с помощью вакцины одолевший страшную болезнь, еще ходит вялый — недаром говорят: зачумленный… Но главное сделано, победа будет одержана. Аполлинарий Петрович улыбался своим мыслям, и, кроме Риммы Григорьевны, пожалуй, никому не приходилось видеть слабую улыбку его бледных губ — это выражение усталости и чистой радости.
Кучер Бахадур, вместе с фаэтоном и конями приданный санитарному отряду Баженова бакинской городской управой, вдруг придержал коней и совсем остановил их.
— Что такое? — очнувшись, спросил Баженов.
— В Сабунчах неспокойно, ваше высокоблагородие, — ответил Бахадур, оборачивая к Баженову затененное белой войлочной шляпой загорелое лицо.
— Почему неспокойно?
Бахадур покачал головой и накренил ее, всей своей позой изображая внимание. Аполлинарий Петрович высунул голову из-под поднятого верха фаэтона. Они были на подъеме от Сураханов к Сабунчам. Кругом стояло безмолвие, виднелись темные силуэты вышек, и где-то внизу жирно поблескивало Соленое озеро в белесо-желтых берегах. Вдруг среди этой тишины послышались крики, потом какой-то треск, еще и еще, и снова крики.
— Стреляют, — сказал Бахадур.
Кругом было тихо и безлюдно, только на черно-блестящих, точно отполированных камнях замощенной дороги стоял человек в черкеске и папахе, с длинным ружьем — промысловый сторож, наверно, — и тоже прислушивался. И в тишине этой особенно выразительно звучали далекие крики и этот треск — треск стрельбы.
