свечи начали беспощадно чадить, красный туман поплыл у меня перед глазами, и всё изменилось.
„Символ четырнадцатого дня — труба, — говорит Альманах. — Лучше всего начинать дела в этот день, они удаются. Сегодня лучше отказаться от горького и сладкого“.
Люди, рождённые в этот день, имеют призвание к чему-либо. Они умеют увлечь за собой. Готовы на подвиг».
Я опять оказался распростёртым на чём-то жестком. И к подвигу готов не был.
— Прошлой ночью взошли ли на небе звёзды? — сказал кто-то.
«Не больше пяти», — хотел ответить я, но обнаружил, что почти ничего не могу сказать — лишь хрипы и кашель доступны мне. Я лежал на серых плитах моста и высоко-высоко надо мною, в пустом высоком небе проплывали серебристые паутинки.
— Молчишь? — самодовольно сказал маленький сгусток тьмы. Я поморгал. Сгусток обрёл знакомые очертания и оказался Стиксой, совой, двенадцатым ожившим пряником.
— Ты опять тут? — скорее просвистел, нежели сказал я.
— Нет, я в Афинах, — сердито сказала Стикса.
— Глупо везти туда ещё одну сову… — прошелестел я.
— Молчи и слушай, — ответила она. — Пока время и место ещё существуют. Я помогу тебе пройти обратно — Ангел пока что на твоей стороне. И кое-кто ещё… не хотелось бы называть имена.
— Неужели Пиф, собачка дикая?
— Идиот, — ровно сказала сова. — Надеюсь, когда придёт пора, ты поумнеешь… Ну-ка, хватайся за меня поскорее и закрой глаза. Мудрая Стикса будет расти, не стесняясь пространством.
Я решил послушаться. Ухватился. Закрыл глаза.
«Мало ли в какую сторону, — подумал я, — растут совы».
И всё переменилось.
Ветер был с запада — влажный и тёплый, совиные перья мягкими, а посадка неожиданной и жёсткой.
— Спасибо! — рявкнул я, оказавшись на тёткиной кухне. — Смотреть надо, куда летишь с грузом! Весь копчик отбил!
Сова, каким-то образом вновь принявшая весьма и весьма лапидарный облик, сердито свистнула в ответ и вынеслась в форточку.
Надо мной стояла тётя Алиса.
— Слава Богу, Саничек, — пробормотала она. — А я смотрю, у тебя чашка выпала из рук, по всему столу брызги — и ягоды так скомпонованы эффектно… а ты сидишь, как неживой, и синяки на шее откуда-то. Я уже ноль три звонить хотела, такой ты был белый и синий поверх. Я вспомнила, где тот ключик, принесу сейчас.
— И это мать моего внука, — сказала призрачная Нина Климентьевна. — Ужас! Просто невозможная глупость…
— Невозможная глупость, — оскорбился за родню я. — Это вы!
— Хочешь, чтоб я их отпустила? — несколько зловеще прошипела Нина Климентьевна. — Я могу — и как глупость, ещё и как невозможная!
Я глянул на неё внимательнее. Сущность неугомонной старухи держала цепкими лапками за шкирку двух человекоподобных существ, очень похожих на уменьшенные, несколько непропорциональные, копии обычного подростка, очень похожих на меня…
— Я достала их из тётки твоей, — зашипела Нина Климентьевна, как кобра из мультика. — Можно сказать — извлекла! Изъяла… Зачем ты втащил в мой дом эту пакость? Я ведь препятствовала! Тратила силы!
— Заберите их… — попросил я, — заберите скорее… Пожалуйста!
— То-то же, — надменно процедила Нина Климентьевна и встряхнула пленников. — Вот я и совершила благое дело. Надеюсь, пойду дальше теперь. И ты ступай. Спроси совета. Деятель!
С этими, совершенно неслышными словами она растаяла, вместе с извивающимися подобиями меня.
— Здесь пахнет закрепителем! — сообщила тётя Алиса с порога. — Ты что-то разлил?
— Желчь, — мрачно ответил я. — Чёрную. Три литра. Принесли, что искали? Давайте.
— Да! Меланос холес! — радостно сказала тётя Алиса. — А я чуть снова не забыла! Вот!
И она выставила на стол жестянку. «Эйнемъ», ещё можно было угадать на ней. Хотя и надпись, и фон значительно поблекли.
— Там может быть что угодно… — заметила тётя Алиса.
— Маленькая, — жестокосердно заметил я. — Для всего, чего…
— … Вряд ли, конечно, ключ, — закончила она. И открыла коробку…
• • •
Я стоял на краю яра. Нашего, который вдоль Житомирской. Было лето.
— В следующий раз, — раздался позади меня знакомый голос, — пошлю к родничку Жешу. Ну, посмотри на себя, вся вымазалась — а воды принесла полманирочки!
— Сильно хотелось пить, — отозвался писклявый голосок.
Совсем рядом со мной, прямо на траве, подстелив под себя одеялко с подозрительно знакомыми лисичками, сидела пожилая женщина в настоящем пыльнике, некогда лимонном. А рядом с ней — маленькая пигалица, в белой майке и чёрных штанцах на лямке. Девочка была перемазана чем-то. В два, я бы сказал, тона.
— Это черника? — доверительно поинтересовалась пожилая женщина у девочки.
— Сверху да, — пискнула та.
— А до того?
— Был уголь, — виновато заметила девочка. — А потом…
— И где он?
— Съел. Жешка! Опять съел весь уголь!
— А ты что же?
— А я рисунки… Так вкусно пахли, картошечкой.
— И водичкой запили?
— Я не виноват… — буркнул подошедший к ним мальчик. — Завтракали крапивой этой, варёной, а от неё сплошной холод в животе.
— Сбегаю к Лике, — пропищала девочка, — у нес последняя карандашинка. Химическая! Такую не съешь.
— Одну не пущу, — непреклонно отметила старуха.
— Я с Жешкой пойду, — пискнула девочка в ответ.
— Тогда ладно, — проговорила та. И обратилась к худосочному мальчишке. — Будешь рыцарь?
— А как же, — без раздумий отозвался тот. — А делать что?
— Сбегать с дамой к Цветочному выходу.
— Пустяки, — ответил мальчик. — Могу хоть сто раз.
— Он тебя подзуживал, да? — спросила она у мальчишки и улыбнулась.
— Кто?
— Уголь!
— Только вы меня и понимаете, — выдохнул будущий художник Голод и задумчиво съел очередной уголёк. Из потайного кармашка. И дети убежали.
Я сел на траву. В безмятежном летнем небе плыли облака и стремились стрижи — серпокрыльцы Божии, бесстрашно звеня в синеве словом «Ж-ж-жизнь». На крыше дома, в Гончарке дольней, рыжая кошка играла с подросшими котятами в мышкование. Ещё дальше, где-то на Валах, прозвенел трамвай.
«Будто никакой войны и нет», — подумал банальность я.
Девочка, ускакавшая «за последней карандашинкой», была тётя Алиса, только та, «военная», пятилетняя… И Жеша Голод, тот… «с уголлям».
— Я слышу всё, — вдруг сказала старая женщина. — И тебя слышу, мысленно, а вот вижу нечётко…
«Меня слышит?» — в панике подумал я.
— Именно, — отозвалась она. — Ты же моя кровь… А так, не думай, я зрячая, вполне себе. Правда, полностью — только в очках.
— А у меня один глаз хуже видит, — доверительно сказал я.
— Это с возрастом пройдёт, — сказала женщина.
Воздух вокруг нас начал мерцать, и общая картинка потускнела.
— Я отсюда пропаду сейчас, — заторопился я. — А ведь неслучайно же…
— Понятно, чтобы узнать, — ровным тоном ответила она. — Или же отыскать.
— Что?
— Известную правду, — сказала женщина. — Такое с людьми бывает, во сне или же, — она понизила голос, — во бдении. Но такое донедавна запретили…
— Отпретят скоро, —
