распахнулась от грубого толчка. Уту шагнул и дёрнул за руку вверх, выволок наружу.
Нуру только ахнула. Сон ещё не прошёл, не оставил её, и она стояла, моргая, и глядела вниз, на двор.
— Ты заигралась, — прошипел Уту за плечом, прижимая её к себе, притискивая к перилам. — Этого я не прощу.
Внизу шумели кочевники — сразу и не понять, что случилось. Глядели на одного, держались от него в стороне, теснились.
— Да какой ещё мор? — кричал он сердито. Шагнул вперёд, и все отошли.
— Чади, ты бел, как мука! — донеслось из толпы.
— Кто, я бел? Ты лжёшь!
Нуру вздрогнула, припомнив, о чём говорила с Бахари.
— Я не покидала комнаты, — сказала она, глядя перед собой.
Нуру не знала кочевника, которому нынче не повезло. Она и не запоминала их, кроме Йовы — все одинаковы. Этот был ещё молод. В волосах, свалянных в жгуты, ни колец, ни бусин, но это ничего не значит: все они убийцы, у каждого руки в крови. Довольно вспомнить Таону. Если одного не станет, то и не жаль.
Он подбоченился, раздетый до пояса — как спал, так и вышел, — и было видно, что и на спине у него наколото дитя, такое же, как на груди. Один рисунок, должно быть, означал Уту, а другой Хасиру.
— Так что ж, что не выходила. Это не оправдание, — негромко возразил Уту. В голосе его, обычно холодном, клокотала ярость. — Сделала всё чужими руками? Тем хуже. Теперь не отойдёшь от меня и на шаг…
Тем временем Йова, протолкавшись вперёд, оглядел своих людей.
— Тихо! — прикрикнул он, и шум немного смолк. — Вы трое, я велел вам сидеть во дворе. Что вы видели? Может, девка явилась и отравила его?
Те, кого он спросил, молчали.
— Что вы смотрите друг на друга! — сердито воскликнул Йова. — Ясно, перепились и спали, вы, паршивые псы. А ты что скажешь, Пори? Ты сторожил её комнату.
Кочевник, худой, плутоватый, пожал плечами. Глаза его всё убегали, убегали от взгляда Йовы, но вот попались.
— А что сторожить? — проблеял он. — Ящиком дверь припёр, и довольно. Со двора-то ей всё одно не уйти…
— Да что вы всё мелете: мор, мор? — воскликнул тот, кого обвинили в хвори. — У наместника есть целитель, пусть осмотрит меня! Уту, подтверди: вы бережёте нас… Это не мор! А ну, поборемся, я крепок…
— Стой на месте! — закричали на него. — Только сунься ближе.
— А что бледен, так я перепил…
— Убейте его, пока зараза не перешла на других, — холодно сказал Уту.
Чади не понимал, к чему идёт. Не верил, и говорил с усмешкой — так, пустяк! Кто же боится мора, когда за ним приглядывают боги? Но вот веселье сменилось растерянностью. Он обернулся, ища поддержки — у Йовы, у братьев, у богов, — и в каждом лице увидел смерть.
— Я не болен, не болен! Мор не трогает нас. Все знают, мор нас обходит! Я крепок, я могу идти, а что бледен, так это ничего…
Голос срывался. Слова торопились и налетали друг на друга.
— Мы скоро придём к источнику, я исцелюсь, я исцелюсь! Мы все будем жить вечно! Уту, ведь ты обещал, ты обещал…
— Йова, — только и сказал Уту мёртвым, недобрым голосом.
— Слышали? — спросил Йова. — Ты и ты, выполняйте. Тело сжечь.
— Нет, нет! — взмолился несчастный. — Прошу, не надо… Мы же братья! Это не мор! Я дойду до источника… Нет! Убейте девку, это её вина! Уту, ты же бог — исцели меня, исцели!..
Йова дал знак, и двое подступили ближе.
— Да чтоб вы все сдохли, чтоб вам не дойти!.. — разнёсся над двором последний крик, и быки испуганно замычали. Первый нож ударил в спину, второй — в грудь, и все смотрели, не отводя глаз. Смотрела и Нуру, едва дыша.
Месть была как вчерашняя лепёшка: съедена, а вкуса нет. Тяжестью застыла внутри. Отвернуться бы, не глядеть, да Уту держит, не отпускает, что-то говорит… Что?
— Ночью, когда никто не будет смотреть — о, ночью я заставлю тебя пожалеть о своей дерзости.
Голос упал до шёпота, такого липкого, что он, казалось, пачкает ухо, и пальцы стиснули локоть Нуру.
— Я подумаю, как поступить — выбор так сладок! — а ты бойся и жди. Предвкушение порой даже прекраснее, чем само дело… Теперь пойдём.
Он провёл её мимо двери, где у порога на рыжем глиняном полу темнели пятна. Вино и кровь. Кто не знает, подумает, только вино… Уту взглянул тоже, больнее сжал руку.
Пока они спускались, Нуру всё не могла отвести взгляд от тела, лежащего на песке. Только вечером тут жгли костры, пили, смеялись — и этот кочевник смеялся, ещё не зная, что принесёт ему утро.
Смотрел и Йова. Уже и люди его разошлись, уже поднялись негромкие разговоры, а он всё стоял не двигаясь. Двое, что выполнили приказ, мылись у колодца, натирались песком, другие таскали вещи, укладывали на телеги — Йова стоял, а после, медленно подойдя, присел и провёл ладонью, опуская мёртвые веки.
Тело обложили сухими ветвями — всем, что осталось под навесом, и всем, что нашли снаружи, устроили высокую постель. Йова поднёс огонь.
— Прости, брат, — сказал он глухо. — Дурная смерть. Зря я сказал про костёр, ты и умер без надежды.
— Да он бы и сам понял, что сожгут, — сказал другой кочевник. — Где мор, там огонь.
Пламя затрещало, охватывая ветви, облизывая ткань, которой накрыли мертвеца. Йова развернулся и пошёл прочь. Уту следил за ним пристально, не моргая, а после направился следом, крепко держа Нуру под руку.
Они поравнялись с повозкой, где уже сидела Хасира, и та потянулась к брату с улыбкой, разнеженная, довольная. Так плавны были её движения, так красива она была этим утром, что и Нуру нехотя залюбовалась. Но Уту не стал садиться. Он протянул обрывок ткани, золотой ткани, что сжимал в кулаке, и Хасира, взяв его и рассмотрев, изменилась в лице.
— Присмотри за девкой, — велел ей Уту, а больше ничего не сказал, отошёл.
Нуру села. Скоро они тронулись, оставив позади опустевший двор. Дым, как белый зверь с серым брюхом, вползал на крышу, привставал, тянулся к небу. Бык не спешил. Уту дал знак погонщику, и повозка отстала от других, едва только нагнала Йову. Тот шагал, стискивая зубы.
— Ты недоволен? — спросил Уту, поравнявшись с ним. — Может, хочешь меня обвинить? Вижу по твоему лицу. Ну же, скажи!
— Что говорить? — огрызнулся кочевник. — Разве слова что-то изменят? Чади был верный человек. Я обещал ему вечную жизнь, но он
