сестру отойти, потянув за собой. Вошёл кочевник с тюком, и, поставив его, отряхнулся, как пёс.
— Ваши пожитки…
Следом вошёл и второй, сгибаясь под тяжестью груза, а за ним третий, с пустыми руками. Найдя место для поклажи, они не спешили уйти, и в шатре стало тесно.
— Это всё? — спросил Уту, сужая глаза. — Оставьте нас.
— Йова велел приглядеть. Он сказал, старый пёс забеспокоился. Как бы чего не вышло…
— Меня не тревожит пёс. Думаешь, я так слаб, что не одолею его?
Другой кочевник, прокашлявшись, сказал:
— А нам куда велишь, под дождь? Все теснятся. Боги, люди — в дороге все равны.
— Ладно же, — помолчав, решил Уту. — Сидите. Дорога нелегка, но не ропщите, а помните: это испытание. Лишь сильнейшие достойны награды. Сегодня ничего не бойтесь. Здесь, рядом со мной, мор вас не тронет. Если дождь утихнет к вечеру, скажу Йове, чтобы дал всем вина. Легче будет идти. В горах ни к чему лишняя поклажа, а мы заслужили весёлую ночь.
Последние слова он произнёс, глядя на Нуру, и кочевники тоже поглядели на неё, усмехаясь.
— И девку дашь? — спросил один, скаля подпиленные зубы, и протянул руку. — А ну, иди сюда!
Нуру закаменела, вскинув голову.
— Девка не для вас, — сказал Уту. — Не смей тянуть к ней руки, если не хочешь их лишиться.
Кочевник неохотно послушал.
Поверх циновки, уже промокшей, раскатали узорный ковёр, то ли синий, то ли багровый — во тьме не разглядеть. Бросили длинные подушки: всем по одной, только Нуру не досталось. Она была довольна и тем, что пока не трогают, и, сидя в самом тёмном углу, надеялась, что у Великого Гончара хватит воды, чтобы лить до утра. Остро пахло мокрой шерстью — видно, от ковра. Нуру припомнила, что у матери была накидка, серая накидка из самых простых, и она, просыхая в пору дождей, пахла так же — а ещё припомнила, что с матерью им больше не увидеться никогда, никогда. Хотелось плакать, но она сдержала слёзы.
Уту отдал свою подушку сестре, а сам лёг ей на колени. Хасира, взяв золотой гребень, чесала его волосы, перебирала тонкими пальцами. Кочевники смотрели на них равнодушно, а на Нуру недобро, но молчали. Только один, что сидел ближе к выходу, всё сплёвывал наружу, будто так избавлялся от слов, что кололи ему язык.
— Скука… — наконец протянул один из кочевников.
— А что ж ты хочешь? Ну, поспи, — откликнулся другой.
— Да мне одно покоя не даёт, — сказал первый, закладывая руки за голову и глядя на Нуру. — Пророчество, что нашему народу будто бы грозит несчастье от бабы. Уж не от этой ли?
— Боишься этой девки? — спросил Уту насмешливо, поглядев на кочевника. — Было время, твой народ был другим, Итше. Я помню мужчин, которые не устрашились и Доброй Матери, пошли против неё… О Доброй Матери остались только сказки, но люди и теперь дрожат, пересказывая их. А смог бы ты убить её, Итше? Они смогли. Они смогли, а ты боишься девки, которая и ножа в руках не удержит — да, прежде кочевники были другими. Жаль, что я не пробудился раньше!
— Я разве боюсь? Ты знаешь меня, Уту, видел в деле. Но это девка Творцов, и мне не нравится, что ты не дал её расспросить. Кто знает, какую хитрость она готовит!
Уту повернулся так, чтобы видеть Нуру. Гончарный круг раскололся, вспыхнув, и на миг озарил насмешливое надменное лицо — половина бела, половина черна. Вдали зарокотало долго и раскатисто, и вода полилась сильнее, зашумела вокруг.
— Все её хитрости мне ведомы, — лениво протянул Уту. — Мне не по душе только одно: если не слежу за ней сам, она тут же оказывается там, где не следует. Как же с этим быть?
— Да выколи ей глаза!
— Этого мало! — вмешалась Хасира. — Как дождь утихнет, разведём огонь. Пусть пляшет на углях, пока не упадёт! Потом ноги не понесут её, куда не велено.
Кочевники хрипло захохотали.
— Привяжем к телеге, — предложил другой, — и пусть бежит. А не успеет за быками, так и ничего, земля размокла, не помрёт. Может, только грязи нахлебается! Пусть бежит, как мы бежали из Таоны, и хорошо бы ещё кто-то пускал стрелы ей в спину — веселее будет!
Нуру стиснула край накидки. Пальцы дрожали, и ничего не помогло — задрожали и руки. Одна надежда, что во тьме не видно.
— Почему не отдать её нам? — спросил третий, самый молодой из всех. — Хоть потешимся.
— Она нужна мне целой, а ваши забавы я знаю, — сказал ему Уту. — Я задумал другое. У меня есть браслеты из дерева, всё хотел обтянуть их кожей, но забыл заглянуть на рынок. Ещё и не вдруг найдёшь такую тонкую…
— Я помогу тебе, — прошептала Хасира, перебирая волосы брата. — Выйдут красивые браслеты.
— Славно придумано. Пусть Великий Гончар с неё спросит за недостающую глину, когда она попадёт к нему. Или и вовсе сожжём её. Никакой ей другой жизни!
Нуру чуяла взгляды. Казалось, будто ножи уже ощупывают тело, ещё только гладят, холодные, острые — но вот подденут…
— Да, пусть горит, как те девки в Таоне!
Один из ножей царапнул сердце.
— Что стало с девушками? — спросила она. Занемевшие губы едва шевельнулись. — Разве… Разве с ними что-то случилось? Это у вас, я слышала, вышла размолвка со стражами, но девушки ведь ни в чём не виноваты…
— Если ты о них пеклась, так стоило думать раньше, когда поднимала шум, — со злостью ответил ей молодой кочевник. — Вы хорошо готовились, стражи будто ждали за порогом, тут же явились и люди с огнём — разве не знаешь, как было? Ну, послушай, порадуйся… Дом осадили, подожгли со всех концов. Мои братья остались там, чтобы другие могли уйти, чтобы я мог уйти! Город их растерзал. Думаешь, город пощадил девок, что принимали у себя кочевников? Огонь взял их всех!
Он что-то говорил ещё. Что-то злое. Нуру не слушала.
Ведь она и не думала, что было в доме забав после их отъезда. Так, иногда вспоминала, и ей представлялось, что Звонкий Голосок поёт и щебечет — и, уж наверное, болтает о том, что случилось в тот вечер, куда пропал гадальщик и их сестрёнка Синие Глазки. А Шелковинка не даёт ей болтать — добрая Шелковинка, ей всегда есть кого наставлять! Уголёк глядит из-под ресниц— она всегда так глядит, её ресницы длинны, — а Тростинка, должно быть, досадует из-за платья. Ведь то, в котором Нуру сбежала, было её.
Быстрые Ножки молчит — плясать она
