горазда, а на язык не быстра. Пять, их осталось лишь пять, так думала Нуру. И пока она думала так, они были живы, для неё они были живы до этого часа.
Нуру сболтнула, Великий Гончар вылепит их птицами. Дурные слова, вовек бы их не говорить! И всё же — лучше бы птицами, чем так, в огне… О, если глины достанет, может, он сделает их хоть птицами?..
А беседа меж тем продолжалась, и говорили уже о другом.
— Я думал, наместник похож на мужчину, — сказал один из кочевников со смешком, — а он не отходит от этого старого пса, точно баба от мужика. Прячет лицо, не говорит с другими… Зачем мы ведём их с собой, Уту? Каменный человек наш. На что они теперь?
— На кого он похож, мне дела нет, но его слушают в этих землях.
— Слушают, а тебя что, не станут слушать? Вы дети старого Гончара, люди склоняются перед вами! Или ты боишься гнева отца, если брать своё придётся силой?
— Знаешь, что хуже разгневанных богов? — спросил Уту и, привстав на локте, поглядел на кочевника. — Хуже них люди, которые толкуют волю богов и решают, разгневаются боги или нет. Вспомни Творцов и Подмастерьев: их спор кончился тем, что Творцов забросали камнями, и сейчас нельзя без страха назваться Творцом. Такое не вдруг исправят и боги. Ты хочешь брать своё силой?
Он подождал ответа, но кочевник смолчал, и Уту продолжил:
— Попробуй взять силой, и даже вечной жизни не хватит, чтобы положить конец дрязгам. Светлоликий Фарух нужен нам, и даже лучше, что он не похож на мужчину: сделает всё, что скажем, и спорить не будет. Он отец земель и Первый служитель Великой Печи, а люди глупы, и большие слова кажутся им важнее, чем истинная сила. Светлоликий даст нам и власть над землями, и власть над храмами. Берегите его, не перечьте ему. Если нужно, пожертвуйте жизнью. Нужда в нём продлится недолго, но сейчас он важнее всех. Вам ясно?
Кочевники безрадостно согласились. Разве тот, кому обещана вечная жизнь, с охотой её отдаст?
Скоро разговоры затихли. Задремал один, второй. И третий, что сидел у выхода, то и дело клевал носом, вскидываясь, когда Великий Гончар шумел наверху — но Великий Гончар теперь устал и почти затих. Слышал ли он, что двое выдают себя за его детей? Было ли ему до этого дело?..
Наконец кочевник лёг, и вскоре раздался храп. Только Уту не спал, не сводил глаз с Нуру, и взгляд его теперь горел золотом. Хасира, склонившись низко, всё гладила его по волосам, всё проводила гребнем. Вот коснулась щеки, приласкала, пальцы двинулись вниз по шее, но он лишь дёрнул плечом, как стряхивают мошку.
— Я нашла у тебя седой волос, — негромко сказала Хасира.
— Так вырви его. И вырви себе язык — нашла когда болтать!
— Все спят, о брат мой. Хочешь, нашлю на них морок — не поймут, видят сон или явь. Посмотри на меня! Мне тоскливо. Сколько жизней мы спали вместе, в одной колыбели, видели одни сны? Иногда я думаю: лучше бы мы спали и дальше! Ты ведь не бросишь меня, Уту, ты не думаешь бросить меня?
Он наконец повернулся к ней. Лёжа на её коленях, протянул руку, нежно тронул лицо.
— Мы ведь одно. Как я брошу тебя?
— И больше не станешь сердиться?
— О, Хасира… Никто не гневит меня так, как ты. И тебя одну я всегда прощаю.
Скоро Великий Гончар устал, и вода в его бочке иссякла. Люди вышли наружу. Слышались голоса.
Было поздно пускаться в дорогу. Просветлело, но день угасал, светлый час не продлился бы долго, и вода разлилась, не спешила уйти. Поодаль, за шатрами, она стояла, поблёскивая, и кочевники мылись там, и пили быки. Потрескивая, разгорались костры, и людям дали вино, как обещал Уту.
Всё шло так, как хотел Уту, и всё чаще он поглядывал с улыбкой. Нуру было дурно от этой улыбки, и она сжимала дудочку, спрятанную в складках одежды, но дудочка молчала. Она не могла или не умела помочь. Если припомнить, она и Мараму показывала не то, о чём он просил, глупая дудочка.
Даже тому, кто решился на смерть, не всякая смерть хороша, а то, что задумал Уту, может быть, хуже смерти…
Шатры собрались в круг. Полог каждого был откинут, и Нуру из своего угла заметила юношу, что выдавал себя за Светлоликого. То ли Бахари дал ему волю, то ли он сам не пожелал прятаться и теперь сидел под навесом, глядя с жадностью и страхом, как кочевники пьют и смеются, скаля подпиленные зубы. Кажется, он пил и сам, ему наполнили кубок — а может, просто сжимал этот кубок, не в силах сделать и глотка.
Но вот всё заслонила Хасира. Она стояла снаружи, и Уту бродил вокруг, порой заглядывая, чтобы сумрачно улыбнуться, и улыбка его не предвещала добра.
— О мудрый, — послышался голос Бахари меж других голосов и пьяного смеха. — Прости мою дерзость, но разве не через Мараджу мы должны были ехать к Тёмным Долинам? Сегодня мы едем иным путём. Должно быть, я зря тревожусь, и этому есть объяснение…
Нуру огляделась. Рядом лежали тюки, принесённые кочевниками. Она потянулась к одному, и, кинув быстрый взгляд на Хасиру, дёрнула завязки. Зашарив рукой — повезло! — нащупала тонкое полотно.
Что ответил Уту, она не разобрала, но Бахари воскликнул тревожно:
— О величайший из великих, но разве не достойны вы только лучшего приёма? Ведь я уже послал человека упредить городского главу, нас будут ждать…
Нуру, спеша, сбросила с плеч накидку, стянула платье.
— Довольно приёмов! Помнится, прошлый не удался, — прервал его Уту. — Отныне и до конца наш путь лежит в стороне от поселений.
— О великие! Сильны вы, и в силе своей вам тяжко представить, что кто-то может быть слаб. Даже непогода обходит вас стороной, не смея тревожить, но в эту пору…
— Ты смеешь со мной пререкаться? — негромко и мягко спросил Уту. — Я брал с собой лишь тех, кто силён — что им непогода?
Хасира застыла не двигаясь — слушала брата, и хорошо. Она не слышала, как Нуру копалась в вещах, как дрожащими пальцами расправляла тонкую ткань, пытаясь одеться, как, пошатнувшись, едва не толкнула подпорку шатра…
Уту гневался. Бахари его отвлёк, и Нуру молила, чтобы так продолжалось ещё немного.
— Хасира, — позвала она шёпотом и, дотянувшись, тронула белую руку, холодную, будто неживую.
Нуру держалась так, чтобы её не увидели снаружи,
