Мысли бились, как пойманные рыбы. Если советники настроены разорвать договор, итак не соблюдаемый Церковью в лице Клеомена, то, может быть, всех устраивающий вариант предложит отец Лиутпранд? По крайней мере, его доклад даст возможность собраться с мыслями.
— Мы еще не выслушали представителя Церкви, отца Лиутпранда, — произнес Джустиниани. — Он может ответить на ваши обвинения, и предложить условия, которые всех устроят.
— Да, все верно, — явно нехотя согласился подеста. Так, теперь ясно, кто все затеял. Его можно понять: у него в Медаре несколько маслодавилен, да и винный завод, на который уже не первый год зарится Клеомен. Но зачем личный интерес превращать в проблему государства? — Отче Лиутпранд, позвольте узнать мнение Церкви.
Святой отец поднялся резко, будто вырвал меч из ножен или вскинул пистоль наизготовку. Тоже высокий, тоже тощий, словно мощи святых Мелласа или Криата, но в отличие от высохших костяков у этого есть глаза. И они горят такой первозданной ненавистью и высокомерием… Джустиниани поймал себя на мысли, что надо бы отменить запрет на оружие. А то мало ли что…
В отличие от прежних докладчиков перед святым отцом не лежала бумага с тезисами доклада. И он не считал нужным хоть немного стесняться в выражениях. «Для него мы все уже враги, — с легкой оторопью подумал дож. — А я-то думал, он их образумит. Хотя, может быть, подействует страх отлучения?» Дожу самому была поперек горла яростная непреклонность святоши, но что такое вся мощь Конфедерации перед угрозой интердикта? Придется уступить, важно не потерять при этом лицо. В конце концов, что такое этот Медар? С него и в лучшие времена было не так уж много налоговых поступлений. Подумаешь, какие-то пятьсот тысяч цехинов ежегодно. Только Эрхавен из Семи Городов дает меньше, а ведь есть еще и Баферран, и вассальные племена пуладжей и сантахов, и Аркот. Конечно, деньги немалые, у всех мануфактур Джустиниани годовой оборот два миллиона. Но — стоят ли эти деньги серьезной ссоры с Церковью?
Усилием воли дож заставил себя оборвать размышления и вслушаться в слова отца Лиутпранда.
— Я пришел сюда послушать разумных людей, правящих богоспасаемой страной. Верных слуг Церкви и грозу ереси и язычества. Но услышал лишь беззаконных мятежников и отступников, готовых отринуть благословляющую руку. Вы здесь можете говорить что угодно и приводить какие угодно доводы, но Единый-и-Единственный, создавший этот мир, отдал его последователям истинной веры и своему войску — Церкви. По сравнению с этим правом все ваши доводы не значат ничего. Вы и Темесой-то правите лишь с Его соизволения и по милости Святого Престола. Медар не ваш, никогда он вашим не был и не будет. А если вы попытаетесь разорвать договор, ссылаясь на то, что мы признавали за вами часть прав на Медар — запомните: это будет означать войну против Церкви, веры и самого Единого. Попробуйте — если не боитесь костра. Все, что я хотел сказать, синьоры.
Повисла зловещая тишина. Это нисколько не походило на осторожные, выверенные прения в Совете Семисот. Скорее, последнее предупреждение перед объявлением войны. Последний раз так с Темесой говорили четыре века назад, и говорили закоренелые язычники Элрик Бонар, Левдаст Атарг и император Корн — как их кости земля-то приняла? И, помнится, тогда Темеса вынуждена была прислушиваться к их словам. А когда не прислушивалась… Во всей Конфедерации до сих пор памятно Тавалленское сражение, последняя победа последнего Бонара. Последнего великого Бонара. В Таваллене ее до сих пор отмечают как местный праздник. А ведь была и бойня в Темесской гавани, и битвы при Левках и Аббене, ставшие поражением и Темесы. Но то — язычники, за их спинами не стояла мощь Единого. А что делать, если тебе объявляет войну всемогущая Церковь?
И все-таки за четыре века непрерывных побед Темеса поотвыкла от страха, а привыкла, чтобы боялись ее. Как склонить голову перед кем бы то ни было, признать себя вассалом, когда корабли бороздят все моря Мирфэйна, а самый населенный материк Мирфэйна стал лишь покоренной провинцией? Может быть, этого не учел излишне прямолинейный святой отец — а может быть, и нарывался на разрыв, полагаясь на стоящие в Медаре церковные полки и духовную власть надо всем Мирфэйном? И если все-таки последнее — как остановить безумие, грозящее Темесе немыслимыми бедами?
Могильная тишина сменилась какой-то возней, нарастающим шумом, возгласами, в которых звучали и гнев, и страх. Чего больше, сперва было понять невозможно. Наверное, все-таки страха, потому что с какого-то момента дож с облегчением понял: взрыва не будет. Значит, не будет и войны, будет торговля, а в торговле темесцам никогда не было равных. Взять свои слова обратно церковника не заставишь, а вот договориться о взаимных уступках вполне возможно. Особенно если намекнуть на поддержку в противостоянии с Контаром. Глядишь, и заключим новый договор, в чем-то лучше, в чем-то хуже, а в целом похожий до скуки. А может, предложить им ежегодную плату за Медар — скажем, триста тысяч в год? Тогда они будут иметь с Медара больше, чем Темеса — чем не повод сохранить статус-кво?
В голове дожа роились и другие мысли — он стыдился их, полагая малодушными и мелочными, недостойными правителя великой страны. Всегда лучше поступиться частью, чем потерять все. Со временем, может быть, удастся пересмотреть договор мирным путем.
— К сожалению, у нас нет времени на долгие совещания, раздумья, на запрос мнения Святого Престола, — вновь открыл рот священник. — Скажу лишь, что мое мнение совпадает с мнением Церкви. События складываются так, что вы должны согласиться с нашими новыми условиями сегодня же. Это будет жестом дружбы и покорности по отношению к Церкви, и она не забудет верность. Если же вы в трудный час предадите Святой Престол — не ждите пощады.
…Торговцем нынешний дож стал не сразу — успел в юности побыть морским офицером, а там все решает не знатность, а отвага и знания. Там тогда еще младший Джустиниани видел, как толпу опьяненных вином и насилием бандитов сдерживал единственный офицер с двумя пистолями. В толпе было почти тридцать человек, у некоторых были ножи, а у парочки — даже рейтарские карабины. Если бы они бросились разом, офицер был бы обречен. Но что-то удержало. Наверное, толпа почувствовала стальную, несгибаемую волю офицера — и полное отсутствие страха. Дальше сработал инстинкт: раз не боится, значит, сильнее. Раз сильнее, прямая атака — самоубийство. Потом подоспели солдаты взвода — и отморозки предпочли поискать добычу попроще.
Нечто подобное происходило и здесь: с каждым мгновением, почти на уровне ощущения, Джустиниани чувствовал, как воля проклятущего попа (а ведь еще вчера казался душкой, с которым можно пропустить пару рюмочек эрхавенского полусухого). А вот поди ж ты, перед этим фанатиком спасовал бы и тот офицер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
