— А это мой дар богине Венере Прародительнице, от которой, через нашего предка Энея, происходит род Юлиев. Перед битвой при Фарсале я дал обет воздвигнуть ей храм, если она дарует мне победу.
В его приглушенном голосе слышалось благоговение перед собственным творением. Портик украшало множество картин — судя по виду, греческих, — и на одной из стен красовался комплект старинного оружия и доспехов.
Внутри храм был темным и безмолвным. Там стоял резкий пыльный запах недавно обработанного камня. Наши шаги гулко отдавались в тиши, будто мы находились в гигантской пещере, а темнота не позволяла составить представление о подлинных размерах помещения.
Цезарь помахал фонарем над головой, осветив маленький круг, однако углы и дальний конец по-прежнему оставались за пределами видимости. С молчаливой сосредоточенностью жреца он двинулся вперед. Там на пьедесталах высились три большие статуи.
— Вот богиня, — сказал он, поднеся фонарь к лицу той, что находилась в середине.
На ее лице светилась таинственная удовлетворенная улыбка, а мраморная грудь была усыпана жемчугами.
— Ее изваял Архесилай из Греции, — сообщил Цезарь.
— Если так, ты воистину почтил богиню, — отозвалась я. — Это один из величайших ныне живущих ваятелей.
Цезарь сместил фонарь направо, осветив еще одну статую, свое собственное изваяние, а потом, со словами:
— А это мой дар тебе, — переместил его налево, и из темноты вынырнула третья, последняя статуя.
Мое собственное изображение.
— Архесилай хочет увидеть тебя лично, чтобы доработать детали, — сказал Цезарь.
— Что ты сделал?
Голос мой дрожал от искреннего потрясения.
— Я заказал твое изваяние в одеянии Венеры, чтобы поместить в новом храме, — просто ответил он.
— В твоем фамильном храме, — сказала я. — О чем ты думаешь?
— Мне так захотелось.
— Тебе захотелось, и все? — Я не сводила глаз с огромной композиции: я сама в одеждах богини, а рядом изваяния Цезаря и его покровительницы Венеры. — Но что подумают люди? Что подумает Кальпурния?
— Разве ты недовольна? — В его голосе прозвучало разочарование, вроде детской обиды. — Что же до оскорбления общественного мнения, так это особое право незаурядной личности. Угождать мнению народа, стараться заручиться его доверием способен каждый, а вот рискнуть вызвать всеобщее раздражение — дар более высокого порядка.
— Но для чего эти изваяния? — спросила я. — Что, по-твоему, они означают?
— А какое впечатление они бы произвели на тебя, взгляни ты на них со стороны? Как бы ты истолковала их?
— По-моему, они ясно дают понять, что ты ведешь свой род непосредственно от Венеры, а я, представшая как воплощение Венеры и Исиды, — твоя супруга. Что еще можно подумать?
— Совершенно верно. Именно это я и намеревался выразить. — Он снова окинул взглядом скульптурную композицию. — Я чувствовал, что обязан это сделать. Не знаю, каковы будут последствия, но я не мог не прислушаться к внутреннему голосу. Теперь ты веришь, что я люблю тебя?
— Да.
Я действительно поверила ему, ибо за его поступком стояло даже нечто большее, чем любовь. Он рисковал навлечь на себя недовольство народа, а это казалось безрассудством.
— Я освящу храм между триумфами, — сказал он. — В честь освящения дадут пиры и устроят игры.
— Да, — только и смогла вымолвить я. Других слов у меня не нашлось.
— Мы должны быть смелыми, — настаивал Цезарь. — Мы должны быть теми, кто мы есть, и держаться уверенно.
— Ты считаешь, что твои победы дают тебе право делать все, что ты пожелаешь? — спросила я. — И поэтому ты бросаешь вызов свету?
— Я уверен лишь в том, что должен следовать собственному инстинкту, — ответил он. — До сих пор он меня не подводил. Фортуна ведет меня вперед и требует одного: чтобы я с рвением брался за то, что она предлагает.
— Сдается мне, дело тут не в Фортуне, а в тебе самом. Ты сам неудержимо идешь вперед, сам берешь все, что пожелаешь, и творишь свою судьбу, как сотворил этот храм.
— Да, я сам одержал победы в Галлии, Александрии, Фарсале и Африке. Фортуна не раздает подарки, она предлагает возможности, и тут главное — не упустить своего.
Я промолчала; мне нечего было сказать. Точнее, я не могла сказать ничего такого, что бы его удовлетворило. Он оставался непоколебим в своем понимании жизни, как был непоколебим в решении перейти Рубикон и двинуть войска в Италию. Но если тогда его толкали вперед обстоятельства и поведение противников, то сейчас он руководствовался исключительно собственной прихотью.
— Они станут злословить о тебе, — проговорила я после паузы. — Скажут, что я заставила тебя так поступить.
— Меня не волнует, что они скажут.
— Нет, так не бывает. Тебе не может быть все равно. Ты не бог, чтобы не считаться с мнением людей.
— А придавать их мнению слишком большое значение, дрожать от страха и лебезить — по-моему, недостойно человека.
— Правильно, если говорить о чрезмерности. Но человек есть среднее между богом и зверем, и его поведение должно представлять собой середину между высокомерием и равнодушием.
Он поставил фонарь на блестящий мраморный пол, погрузив верхнюю часть статуй во мрак, и мягко обнял меня за плечи.
— Покажи мне эту середину, — промолвил Цезарь. — Возможно, ты ступаешь по среднему пути с куда большим искусством, чем я, но ведь у тебя совершенно иной жизненный опыт. Ты родилась в царской семье, с младенчества готовилась править, с детства была признана богиней. Наверное, с высоты божественности легче судить о человеческой природе.
— Возможно, Цезарь, так оно и есть, — согласилась я, а потом, помолчав, добавила: — Но вот что я хочу тебе посоветовать: не стоит ранить тех, кого не хватит духу убить.
Он молчал очень долго. Я слышала, как с фронтона храма капает на мостовую скопившаяся на крыше вода.
Потом он наклонился, сжал меня в объятиях и поцеловал.
— Я был бы рад провести здесь обряд почитания Венеры, — нежно промолвил Цезарь.
У входа в храм лежали короткие полосы лунного света. Я знала, что мы одни. Лишь богиня и наши собственные изваяния взирали на нас сверху вниз, словно ждали, что же мы станем делать.
— Мы совершим подношение богине прежде, чем состоится освящение храма, — промолвил Цезарь, прижимая меня к себе.
Я ощутила сильнейшее желание. Видимо, официальное расстояние, разделявшее нас во время ужина, обострило тягу к близости.
Однако слишком много было сегодня разговоров о врагах, кознях, судьбе, не говоря уж о не воодушевляющей компании Брута, Кальпурнии и Октавиана. Нынешняя ночь не располагала к удовольствиям Венеры.
