Копнили, копнили — весь день напролёт; в деревне наняли старика пенсионера — помогать, он пришёл с внуком, худеньким парнишкой лет двенадцати. Даже Нэнси пришла помочь. Никакой возможности прикоснуться, зато можно обменяться взглядами, порой даже перекинуться несколькими словами — чуть слышно, шёпотом: таинственность, близость друг к другу, бесконечное повторение в уме случившегося вчера (хотя она предупредила его, что сегодня должна остаться дома — ведь все домашние дела отложены, пока «хлеб на ноги не поставят»). Но она жалела об этом, жалела, что не может прийти, она о нём думала — с самого утра, как проснулась. И боль временной разлуки была не так жестока, как он ожидал. Сработала древняя магия жатвы, первородный вздох облегчения: пусть впереди ещё скирдование и молотьба, но жатва — словно благополучное завершение долгого пути, желанный брег на горизонте, восторг свершившегося обетования. Теперь всё пойдёт как по маслу.
Предательская Англия: откуда ни возьмись ночью грянул дождь, и утром, когда Дэниел явился на ферму, всё ещё моросило. К одиннадцати чуть прояснело, к полудню даже выглянуло солнце, но о жатве не могло быть и речи. Дэниел получил один долгий, головокружительный поцелуй, это было в амбаре, и длился он целую минуту; за обедом — осторожное касание ноги под столом, а попозже — обещание, что она, может быть, будет ждать у печей, когда он отправится домой. Она ждала. Отыскали местечко под скалой, невидное с дороги. Он прислонился спиной к грубому камню и обнял Нэнси, прижав её к себе; губы их слились в поцелуе, долгом, но совершенно безыскусном; поцелуи следовали один за другим и длились, длились… И снова он почувствовал эрекцию, и снова смутился, но она, кажется, не заметила, а если и заметила, ничего не имела против. Он закрыл глаза: дневной свет был совсем не нужен; хотелось лишь чувствовать, ощущать — её грудь, талию, бёдра, прижавшиеся к его бёдрам. Её джемпер и кофточка на спине слегка задрались, и — случайно — его рука коснулась обнажённой кожи. Нэнси и тут ничего не имела против.
Наконец, нацеловавшись, они перешли к разговорам. Разумеется, шёпотом. Она раньше уже целовалась с мальчишками. С ним целоваться ей нравится лучше всего. Да, он гораздо лучше целуется, чем Билл Хэннакотт. Да ей и не нравилось никогда с этим Биллом целоваться, она и сама не знает, чего она в нём нашла. Потом был подвергнут допросу он: когда она стала ему нравиться? чем? скольких девчонок он уже целовал в своей жизни? Он врал безбожно, но сомнений в его искренности вовсе не могло быть, когда он заявил, что пальма первенства, разумеется, принадлежит ей. Заговорили об их общей тайне, как она боится, вдруг мать заметит, узнает его отец, их судьба прямо как у Ромео и Джульетты: сравнение вовсе не казалось таким уж притянутым за уши, если подумать о подстерегавших их трудностях. Оба они преступили установившийся в их семьях кодекс поведения и понимания, преступили канон. Они снова начали целоваться. На этот раз его рука смело проникла под одежду и легла на её голую спину.
Ей пора идти. Воскресное свидание — ждать целых сорок часов; она не знает, ей очень хочется, но если мать… в конце концов они придумали план. Все они придут к заутрене, и если он заметит, что она уронила платок и наклонилась его подобрать, значит, она надеется улизнуть из дома после обеда. Ему надо будет пройти по другой просеке — «поверху», за фермой, и идти по гребню холма до буковой рощи; войти в рощу там, где стоит старая каменная мыза, полуразрушенная и вся заросшая плющом, и ждать неподалёку.
В то воскресенье он отправился в церковь спозаранок, чтобы увидеть, как туда войдут Риды. Они вошли, но Нэнси платок не уронила. Служба показалась ему немыслимо долгой, проповедь отца — немыслимо скучной; а за стенами — живой и ласковый солнечный свет, в разноцветных лучах, льющихся сквозь церковные витражи, пляшут пылинки… Прочитали молитву за союзные войска, только что высадившиеся в Сицилии, но всё это происходило в иных мирах. Наконец пребывание в чистилище завершилось. Риды поднялись со скамьи и стояли в проходе. Тут Дэниел произнёс свою первую за утро искреннюю молитву. Нэнси повернулась, прошла обратно к скамье и наклонилась. За воскресным ленчем ему кусок не шёл в горло, так он боялся, что вдруг какая-нибудь дурацкая просьба, глупое предложение, поручение тётушки Милли или отца нарушат его планы. Но отца вроде бы клонило в сон, а когда тётя Милли спросила, как Дэниел собирается провести остальное время дня, он рискнул высказать предположение, что мог бы поехать на велосипеде на выгон «позаниматься ботаникой». Эти его интересы всячески поощрял отец, иногда он даже присоединялся к Дэниелу, если пасторские обязанности ему это позволяли, так что риск был велик. Но игра стоила свеч. Тётушка Милли мягко возразила, что он и так тяжело работал всю неделю, лучше бы ему отдохнуть. Отмахнуться от этого было проще простого.
У старой мызы он оказался за пятнадцать минут до назначенных трёх часов и в пятнадцать минут четвёртого всё ещё ждал там же. Пройдя поглубже в лес, он уселся на буковый пень и смотрел вниз, туда, где под густой завесой листвы пряталась ферма Ридов. Какая-то часть его «я» понимала, почему Нэнси могла задержаться, хотя другая была потрясена тем, что она не постаралась прийти на свидание точно в назначенный час; но была и ещё одна часть его существа, смутно надеявшаяся, что Нэнси вообще не придёт.
Интуитивно он понимал, что большинство рассказов, слышанных им в школе, — пустое хвастовство, выдававшее желаемое за действительное, что девочки их круга не могли быть такими. Но ведь Нэнси не вполне была девочкой их круга. Она уже целовалась со множеством мальчишек (Дэну в голову не пришло, что и Ева может солгать), она гораздо ближе к природе, к животным. Она позволила ему гладить её обнажённую спину, вроде бы ничего не имела против его эрекций, которые он оказался не способен контролировать (он полагал, что более опытные его сверстники способны). И если всё же… он знал, что в таких случаях у девушки должен быть женский гондон (тогда он полагал, что это именно так называется) или у парня — мужской. И дело было не только в том, что он боялся вызвать презрение отсутствием такового, но у Билла Хэннакотта на подбородке были какие-то подозрительные пятна. Да к тому же в то лето у них в дортуаре из уст в уста ходила история об американском солдате, который пошёл погулять с девушкой из соседнего городка и во время этого застрял: разъединиться они смогли только в больнице, при помощи хирурга (как-то это было связано с мышечной судорогой или ещё чем-то таким). Укрывшемуся под буками девственнику эта трагическая история давно не давала покоя. Но более всего Дэна тревожило предощущение неминуемо надвигавшегося греха. Поцелуи и тайные свидания — это одно. И совсем другое… разумеется, он прекрасно понимал, что карающая молния и гром небесный его тут же на месте не поразят, но всё же… и чем дольше он ждал, тем больше тревожился.
В двадцать пять четвёртого он прошёл назад, к мызе у гребня холма. Стоило ему приблизиться, как из-за угла выступила Нэнси, в жёлтой, с короткими рукавами, кофточке и тёмно-зелёной юбке, в резиновых сапожках-«мокроступах», в которых ходила доить. Коричневый вязаный жакет был переброшен через руку, щёки горели ярким румянцем, возможно оттого же, отчего и румяные губы были не вполне натурально или даже вполне ненатурально румяными. Но он и не подумал бы осуждать её за это. На его взгляд, она казалась пугающе недоступной и взрослой, по меньшей мере года на два старше.
Они не поцеловались при встрече, вместо этого затеяли ссору, стоя шагах в шести друг от друга. Она только на пять минут опоздала, прошла по самому гребню; нечего ему было в лес уходить. Наконец, когда она опустила голову и отвернулась, будто пожалела, что вообще пришла, он подошёл и встал у неё за спиной:
— Да я на самом деле и не сержусь, Нэнси. Ты же пришла.
Мгновение спустя она протянула руку, и он сжал её ладонь. Они пошли прочь от фермы, в северном направлении. Он почувствовал запах одеколона. Пальцы их сплелись. Ярдов через двадцать она прижалась к нему, он обвил рукой её плечи, а она обняла его за талию. Потом они остановились и поцеловались, и это было замечательно. Губная помада оказалась вовсе не помадой, а карминной краской, которую она стащила в кладовой у матери.
Вот так, в обнимку, Нэнси вела его в свой «настоящий тайник» за рощей; они прошли по верхнему склону долины, заросшему высокими папоротниками и можжевельником; формально это было принадлежавшее Ридам поле, но склон оказался слишком крутым для плуга, земля пропадала зря. Посреди зелёного моря папоротников, в полном одиночестве, возвышалась плосковерхая известняковая скала: «мы её „амвоном“ зовём». Та её сторона, что шла ниже по склону, была чуть выпуклой, и перед ней располагалась небольшая площадка ровной земли. Нэнси и Дэниел остановились здесь, по грудь утопая в папоротниках. Сёстры приводили её сюда, когда она была совсем малышка, и расчищали «комнатку» в зарослях.
