Сущность общества, по Личу, заключается «скорее в альтернативных системах морального порядка, чем в специализированных процессах приспособления к различным экономическим условиям»[1249], и поэтому более эффективными методами для его изучения могут служить приемы выявления «бессознательной грамматики социального поведения, мышления и речевой практики», вытекающие из работ о символах Ф. де Соссюра, Р. Якобсона, Р. Барта, К. Леви-Строса, Р. Фёрса и др.[1250]. Сам он этой проблематике посвятил специальный труд «Культура и коммуникация», в котором разработал изощренную концептуальную сетку, предназначенную для построения семиотических моделей культурных явлений. В этом контексте сущность человека, по Личу, не может сводиться ни к мыслительной деятельности (как считали философы эпохи Просвещения и позитивисты XIX в. и отчасти Леви-Строс), ни к экономической деятельности (он полагает, что на этом основан марксизм)[1251]. «Я утверждаю, – пишет он, – что люди являются людьми, а не чем-то еще, потому что они обладают художественным воображением, которое связано с использованием языка и других форм образных и условных систем выражения, например, танца и музыки… Мы являемся человеческими существами не потому, что у нас есть душа, но потому, что в состоянии предположить возможность обладания душой… признание различия Естественное / Сверхъестественное (Действительное / Воображаемое) является основным признаком человека»[1252].
Общетеоретические воззрения Лича на природу общества, культуры и человека определенным образом сказались на его исследованиях конкретных обществ, но взаимосвязь этих уровней познания никогда не была однозначной. Лич – полевик и эмпирик сплошь и рядом противоречил Личу-теоретику, и нередко создается впечатление, что эти две ипостаси существуют раздельно. В своих конкретных исследованиях Лич проделал определенную эволюцию. Во-первых, на разных этапах жизни его интересовали разные аспекты культуры, а, во-вторых, на характер его исследований влияла та или иная полемическая ситуация в научном сообществе, а также теоретические его увлечения, которые нередко менялись.
Основные сферы конкретных исследований традиционных обществ (он полагал, что социальный антрополог занимается изучением только такого типа обществ, а индустриальные – это не его дело) Лича, по его собственному признанию, составляли отношения родства, экономика и космологические представления (мифы)[1253]. Наиболее полное отражение эти сферы получили в трех его главных этнографических монографиях. В «Социальной и экономической организации курдов Ровандуза» он рассматривает родоплеменную структуру курдов в процессе кардинальных изменений, происходящих под воздействием вторжения в их общество институтов и ценностей индустриального общества. Эта небольшая по объему книга, очевидно, из-за начавшейся войны, прошла почти незамеченной в сообществе антропологов, хотя в ней содержится ряд положений, свидетельствующих об оригинальном исследовательском подходе автора и получивших развитие в его последующих работах. Наряду со стандартными для структурно-функциональной ориентации выводами о механизмах сохранения институционального равновесия в условиях, подрывающих это равновесие, Лич сформулировал ряд общих положений, идущих вразрез с теориями Малиновского и Рэдклифф-Брауна. В частности, он фиксирует в Курдистане действие «непреодолимых сил, направленных не столько на модификацию, сколько на полное разрушение и дезинтеграцию существующих форм племенной организации». В отличие от своих коллег, он не только не считает это катастрофой или временным нарушением «функциональной целостности культуры», но видит в этом естественный и неизбежный процесс, так как все общества всегда находятся в состоянии изменения, а нормы, якобы обеспечивающие неизменность этой самой «функциональной целостности», по его убеждению, всегда «существуют только как выражение противоборствующих интересов и разнонаправленных установок». Нестандартным было и объяснение механизма культурного изменения в условиях столкновения цивилизаций – в отличие от Малиновского, который этот процесс трактовал как действие безличных «культурных сущностей», Лич утверждает, что основание его «нужно искать в реакции индивидов на их различные экономические и политические интересы»[1254]. Он признает оправданность равновесной модели культуры лишь в качестве идеального образа, полезного в равной степени и для представителей изучаемого общества, и для изучающих его антропологов – для первых она служит идеологическим ориентиром, а для вторых эвристиче ским и аналитическим средством познания. В этом положении содержится предвосхищение учения Леви-Строса об изоморфизме ментальных структур, сформулированного много позже, что лишний раз позволяет сказать о несостоятельности суждений о зависимости теоретических воззрений Лича от теории французского ученого.
В монографии «Политические системы горной Бирмы» Лич анализирует системы родства и брака народов качин и шан в контексте их политических отношений, идеологических (ритуально-мифологических) воззрений и хозяйственной деятельности. В этом труде он подтверждает и развивает положения работы о курдах. В частности, ее основным постулатом является все тот же (антифункционалистский по существу) тезис о принципиальной невозможности сколько-нибудь длительного стабильного равновесия. В нестабильности горных общностей он видит сущность их социального бытия, их неустранимый динамизм. Лич в этом регионе фиксирует наличие трех типов социальных единиц: 1) гумлао – общности без выраженной властной иерархии, основанные на том, что Эванс-Причард в свое время назвал «организованной анархией»; 2) гумса – общности с выраженным институтом власти вождей и аристократии и 3) раннее государство Шан, обладающее властными структурами, основанными на династическом принципе и противостоящими народным массам. В каждом из этих трех типов существует дифференциация людей в двух плоскостях – по родству в системе линиджей и по социальным рангам. Оба вида дифференциации сочетаются в брачных обычаях – никто не может взять жену из того же линиджа, в который отдает своих девушек, в существующих «брачных союзах» линидж, который отдает свою девушку в жены, считается выше по социальному рангу того линиджа, который ее получает, последний считается «вассалом» первого. В сообществах гумлао социальное регулирование базируется в основном на принципах родства, а ранги проявляются преимущественно в ритуальной сфере, в группах гумса ранги играют более значительную роль в политических отношениях, а у шан они доминируют в политической системе государства. Лич подчеркивает, что представленная структура – это серия идеальных типов, содержащих идиомы, образующие «словарь и грамматику» осмысления, обсуждения, ритуального поведения и политического действия, т. е. набор моделей реализации тех или иных амбиций конкретных лиц в конкретных ситуациях. Так, например, в контексте системы гумлао человек, стремящийся к власти, может при благоприятных экономических и политических обстоятельствах сделать ставку на свой высокий социальный ранг и отодвинуть в сторону родственные обязательства. Если это удастся, это будет «антиэгалитарным переворотом», сменой существующего порядка, но в идеологическом и ритуальном смыслах этот человек имеет право на подобное действие в глазах общества. Возможна и прямо противоположная ситуация, когда в сообществе гумса амбициозный человек при поддержке сторонников может сделать ставку на свое высокое положение в системе родственных отношений (линиджей) и совершить «бунт» против вождя и всей иерархии социально-политических рангов. Оба описанных процесса обусловливаются не автоматическим действием соответствующих структур, а волей индивидов, а также экономической и политической конъюнктурой. Каждый из существующих типов общины может переходить в другой – гумлао в гумса – и наоборот[1255]. Такая интерпретация института родства, «священной коровы» британской социальной антропологии, была весьма необычной. В этой дисциплине уже третье поколение исследователей трактовало этот феномен как выражение социальной структуры традиционных обществ, некую реальность в себе, обладающую собственной логикой движения и собственным детерминизмом.
В монографии «Пул Элия» Лич рассматривает системы родства и брака, кастовый строй и ритуально-мифологический комплекс ланкийских крестьян как выражение их экономических отношений. Здесь представлена все та же неортодоксальная версия интерпретации родства, причем выраженная в теоретическом плане более радикально, недаром в среде антропологов ее назвали «агрессивно революционной»[1256]. В этой книге он трактует отношения родства как символическую систему, жестко детерминированную экономическими поземельными отношениями. Система полей в сингальской общине, по Личу, – это та объективная реальность, которая, в конечном счете, определяет поведение крестьян во всех сферах их жизни, в особенности их родственные и брачные отношения. Родство в этом контексте вообще не имеет самостоятельного значения – это не более чем символическое средство аранжировки людей в отношениях по поводу собственности на земельные участки. Говоря об эндогамной ячейке сингальского общества, называемой варига, он утверждает: «Продажа и дарение земли должны происходить только между членами одной и той же вариги. Если этого правила всегда придерживались, то наследство вариги с необходимостью оставалось в ее пределах… процессы суда вариги всегда проходили таким образом, чтобы утверждать все признанные браки членов вариги как браки между членами вариги, каково бы ни было их действительное происхождение. Таким образом, посредством правовой фикции правило эндогамии вариги сохранялось и наследуемая земля с необходимостью оставалась в пределах вариги»[1257].
