Ну вот опять ночь, опять после Пастернака.
Теперь я уже не сомневаюсь, что мы вчера присутствовали при чтении «Войны и Мира».
Это «Война и Мир» нашего времени, на этом будут расти наши дети.
Это великая книга великого народа. И задача теперь в том, чтобы он ее дописал, чтобы его не сломали раньше. Только это. Бог с ним, с печатанием.
…Явилась нарядная Ивинская, и я отправила ее с машиной за Борисом Леонидовичем. Потом за мной зашел приглашенный мной Семынин и потом Эмма Григорьевна{88}. И мы отправились.
Нельзя сказать, чтобы я с легким сердцем шла на это дорогое свидание в чужом, неизвестном обществе, о котором мне известно, что Кузько глуп и пошл, Муза не литературна, а гости – кто их разберет. Но волноваться было поздно.
Мы столкнулись у лифта – Борис Леонидович с Ивинской и мы.
Он в летнем очень некрасивом старом рыжем пальто и широкополой, не идущей ему шляпе.
В его присутствии меня все режет. Плохие фотографии на стенах. Японские трофеи Музы Николаевны – безвкусные тарелки – американский ширпотреб – «под Японию», который она ему – ему! – показывает. Новые, только что вышедшие книги, отточенные карандаши и квадратики бумаги, нарочито разложенные на общем столе в комнате Кузько; тупое неинтересное лицо его молодой сожительницы (бывшей воспитанницы Музы Николаевны).
Мы довольно долго ждем опаздывающего Агапова.
Большинство мне незнакомо. Очень подозрителен по части глупости и пошлости человек, одетый под англичанина, в каких-то полуспортивных брюках.
Семынин забился в угол, у него измученное больное лицо. В последнюю минуту пришел хорошенький неглупый и неуместный Зильберштейн{89}. Тушновой нет. Эмма Григорьевна, у которой было все время очень чистое лицо, сидела возле меня.
Борис Леонидович сидел за отдельным столиком, под лампой.
Он начал говорить об искусстве. Я многое записала стенографически. Главная мысль была, что проза – наиболее совершенная форма словесного искусства. Это – театр, но тут нужен не драматург, а прозаик.
Потом он начал читать.
Будто все окна открыли, будто я вступила в какую-то новую, легкую и светлую жизнь.
Я слушала вторично и еще отчетливее понимала величие.
И стихи – стихи его героя.
Те самые, которые могли бы сделать «Новый Мир» литературой. «Март», и «Бабье лето»; и – бессмертная – Звезда Вифлеема («Рождественская Звезда»).
И тут разразился один из гостей. Он сказал сразу то, что, как объяснял мне по телефону Борис Леонидович, его больше всего огорчает: стихи лучше. Между тем они не лучше. «Медный Всадник» не лучше «Войны и Мира», а для восприятия – легче как более конденсированная форма искусства. Боже, что кричал сытым голосом пошляк. Борис Леонидович мельком сказал что-то такое о Маяковском, пошляк сказал: «Весь Маяковский не стоит одного этого стиха».
Самодовольный голос.
Во время чтения он иногда восклицал с места: «вот это великолепно».
Я готова была его убить.
Я старалась скорее увести Бориса Леонидовича – я сама многое бы сказала – но тогда заговорили бы и идиоты, и мне хотелось только поскорее его увести.
Мы шли втроем по Тверской – по холоду, – он под руку с Ивинской и я на пристяжке.
Он был прелестен и жалок. Он будто не знает, что гений, и хочет, чтобы это ему повторяли. Он лепетал что-то, что собирается мириться с Фадеевым, потому что сын сказал ему, что ему кто-то сказал, что, если будет установлено, что он дурно влияет на молодежь, – ему капут.
А я думала о том, что после гениальной прозы можно уже не драться с Кривицким, а просто идти помимо него, куда-то выше.
6/IV 47
Утром звонил Семынин, говорил очень умно и тонко о романе; я его переадресовала к Борису Леонидовичу.
7/IV 47
Константин Михайлович приедет 10-го. Готовлюсь к разговору с ним – обстоятельному, полному, обо всех делах журнала.
8/IV 47
Решила дать отдых глазу и целый день проваландалась: днем ходила по второстепенным делам, вечером у меня без конца сидела Ивинская.
В промежутке – звонок от Кривицкого. Совершенно идиотский. Семынин в № 3 не идет – его потеряла Наталья Павловна, он не набран. Предлагаю немедленно прийти, принести экземпляр – нет, поздно. В № 3 будет один Гидаш, Семынин переходит в № 4.
9/IV 47
С утра я потащилась в «Новый Мир» – из-за пертурбации с № 3 и 4. Поэма Семынина, которой должен был открываться № 3 – утеряна Натальей Павловной; а теперь набирать заново – поздно. Очень мило.
Кривицкий как-то добрее и со мною, и с Ольгой Всеволодовной. Однако на свой манер. Он вошел в комнату, где я была одна, и сказал:
– Если хотите, я могу сейчас вам сказать, что изъято из подборки.
– Теперь поздно, – сказала я, – теперь уже я могу из напечатанного узнать.
Но он все же сообщил.
Я спросила, как будет с авторами, когда он известит Антокольского и др.
На это он сообщил мне, что никого не извещает, так как еще до печати будет советоваться с Симоновым.
Это интересная новость. Однако успеет ли Симонов прилететь. Теперь, говорят, – 13-го.
10/IV 47
Зачем я разговариваю с Кривицким? Он, как опытный провокатор, вечно вызывает меня на разговоры, а потом хамит.
Сегодня у меня приемный день.
Кроме Кушнерева{90}, никого интересного.
Снова разговор с Кривицким, вызванный им, и очень знаменательный.
Я проиграла свою пластинку насчет отсутствия в редакции коллективной работы, обсуждения рукописей и пр.
На это он ответил:
– Редакция не дискуссионный клуб и не салон. А если вам хочется устроить салон – то Муза Николаевна предоставляет для этого удобное помещение поблизости от «Нового Мира».
И еще:
– Как это вы говорите, что никогда не слыхали в редакции литературных разговоров? Симонов тратит на работу с вами пять-шесть часов в день, а иногда дни и ночи…
До каких гипербол доводит ревность!
Все-таки этот умный человек очень глуп и плосок, кроме всего прочего.
* * *
Пришла домой – на столе «Культура и Жизнь» с подвалом хвалебным о Недогонове и шпильками по адресу редакции. «Неряшливые фразы», «слабые места» и пр.{91}. Что ж, пусть. За Недогонова я рада. Только бы это не значило, что Заболоцкого будут ругать.
12/IV 47
Симонов прилетел. Кривицкий торчит у него. (Сведения от Музы Николаевны.)
Затребует ли он к себе подборку?
Воображаю, как информирует его Кривицкий{92}.
13/IV 47
Звонила Константину Михайловичу – тщетно. От Музы Николаевны знаю, что он готовит доклад, смотрит «Русский вопрос», устраивает банкет актерам{93}. Когда еще до меня дойдет очередь. А у меня полные руки стихов, вопросов, жалоб.
14/IV 47
С утра в «Новый Мир». Шевелева, Ойслендер, Кронгауз, Капусто. Ольга Всеволодовна с новой сплетней. Чинуша Дроздов сказал ей:
– Ну что, уже наябедничали хозяину? Нет? А мы уже сообщили ему всё, и ваша карта бита.
Так лакеи и горничные говорят в передней у большого барина, а не порядочные люди.
С барином же я беседовала секунду по телефону, и он мне назвал час (завтра), когда я могу ему позвонить, чтобы условиться, когда мы увидимся, – по редакционным делам. О других же делах я с ним не говорила, т. к. это было из редакции, у всех «на слуху». Но ему дозвонился Раскин и сказал, что нам троим нужен сепаратный разговор. Он обещал.
15/IV 47
День содержательный – и даже какой-то весенний, – и по-весеннему теснит где-то возле сердца. И не понять – хорошо или плохо, или только тяжко.
С семи начала звонить Константину Михайловичу в «Новый Мир», по условию. Он вдруг сказал, что с текущими делами я могу прийти сейчас. Я схватила заветную папку с подготовленными циклами и помчалась. Очень весенняя улица – холодно, сухо, зеленоватое небо, огни при свете – что-то не ленинградское, нет, но как отзвук забытого гимна. Константин Михайлович вышел мне навстречу из кабинета – располневший, приветливый, любезный, неторопливый. В кабинете был, конечно, Кривицкий. – Что Вы так располнели? – спросила я. – Пито много было, – сказал Константин Михайлович. – И скучно очень.
Кривицкий сказал, что удаляется на пятнадцать минут.
– Чтобы утешить вас с нашими отношениями с Пастернаком, – сказал сразу Константин Михайлович, – я хотел вам сказать, что я звонил ему и на днях встречусь и подробно буду с ним говорить. Я привез ему привет от его сестры и посылку из Англии.
Боясь, что Кривицкий вернется с минуты на минуту, я поспешила просить Константина Михайловича назначить мне свидание у него дома – мне и Раскину и Сашину. Он назначил в семь часов в пятницу.
Очевидно, он подборку изуродованную видел и благословил. Он мне сказал только:
