Копша слышал, будто двое в лазарете уже при смерти, если они умрут, появится надежда, что вспомнят о живых и вопрос как-то решится. Тут большая вина посещавшего их раньше священника, отца Михаила, этого послушника, который доносил в русском посольстве, будто эти люди отреклись и от властей земных и от бога. И потому, мол, не следует разрешать им продолжать путь в Киев.
Копша не любил попа Михаила и уверял, будто тот и перекреститься-то толком не умеет и разделить просфору больным не может, не может он ни причастить умирающего, ни отпеть его, он и вообще-то никакой не священник, а монах. Когда он возглашает: «Во имя отца, и сына!», то как и полагается, бьет себя тремя перстами, но делает это так, точно бьет отца в лоб и в пупок сына! Но когда поет «и святого духа!», то как бы делит этого духа надвое, ударяя трехперстием одну половину в правое плечо, другую — в левое. А уж «Аминь!» просто швыряет куда-то далеко за спину. Вот как крестится Михаил Вани!
Павел попытался проникнуть в лазарет обманным путем, при помощи Агагиянияна.
В тот же день к вечеру отправились к рукаву Дуная.
Лазарет белел за бывшей пристанью дунайских военных лодок-шаек: тут их в свое время мастерили и спускали к занятому турками Белграду. Сейчас здесь стояли у причала несколько прибывших из Пожуна пустых барок для перевозки зерна. Лазарет, когда к нему подходили, казался каким-то нелепым нагромождением старых каменных домов.
В нем содержалось тогда тридцать семь мужчин-черногорцев и десятка два женщин с детьми. Все они двинулись за владыкой Василием в Россию с первым транспортом переселенцев.
Бывший русский посол граф Бестужев просил у австрийского двора разрешить им либо продолжать путь через Саксонию, — за его счет, — либо спуститься по Дунаю до Буды и Токая, где их встретит русская миссия. Однако венецианский посол в Вене утверждал, будто это рекруты-оруженосцы, набранные на территории Венеции, и требовал их возвращения туда. Беда заключалась в том, что от переписки владыки Василия и конференц-секретаря посольства Волкова не осталось и следа. Австрийские же власти считали этих черногорцев турецкими подданными.
Все спрашивали их: кто они?
Копша со старческим раздражением винил во всем Михаила Вани и называл его проходимцем. Этот поп сопровождал в Вене владыку Василия, ходил и в лазарет к черногорцам, пока те не пригрозили его оскопить за то, что он волочится за их женами. Называет он себя Михаилом Вани, но никто не знает, кто он и откуда. В Вену он явился голый и босый, с ликом мученика, а теперь ходит в шелковой рясе и шелковых чулках. И пересыпает свою речь философскими и скабрезными выражениями. Тем не менее даже конференц-секретарь русского посольства ничего не может с ним поделать.
Копша считал, будто главная опасность состоит в том, что Вани станет теперь пресмыкаться перед Кейзерлингом, и тогда сербам в Вене конец.
— Это, — говорил он, — страшный человек. Змея!
Павел решил после посещения лазарета познакомиться с отцом Михаилом. Агагияниян пообещал все устроить в тот же вечер. Надо было торопиться. Когда стемнело, они подъехали в экипаже к лазарету. Точно призрак он белел среди болот и верболоза дунайского рукава, неподалеку от разрушенного бастиона, где стоял у причала старый, уже списанный в расход фрегат дунайской флотилии «La fortuna». На нем не было ни пушек, ни парусов, ни мачт. Сохранились одни только борта да промасленный, черный от смолы бревенчатый корпус. Вокруг этого старого фрегата квакали лягушки.
Вдали зеленела покрытая лесом пирамида Леопольдсберга.
У самого входа в лазарет чернел мост, составленный из старых понтонов, у края моста виднелась сторожка. В ней уже горел свет.
Исакович обрадовался, узнав, что стражу тут несет полувзвод славонских солдат. Перед караульным помещением горел костер. Здесь раньше был, видимо, кирпичный завод. Вокруг висели рыбацкие сети, над ними роились крупные ночные комары. Всюду поблескивала вода. До ближних домишек венского пригорода было не меньше тысячи шагов. И когда умолкал собачий лай, тут воцарялась мертвая тишина. Ничто не говорило о присутствии людей в лазарете. Сюда не доходил человеческий голос. Противоположный берег реки терялся во тьме. Исакович послал молодого армянина на разведку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Павел рассчитывал войти в лазарет, если понадобится, наперекор страже, как он это проделывал со своими сербскими гусарами. Внезапно появиться из темноты, напасть на часового и силой отобрать у него ружье! Дело это было опасное, но неизменно ему удавалось. Сонные постовые при виде разъяренного офицера до смерти пугались и отдавали ружья, за что их потом сажали под арест и били палками.
Агагияниян принялся кричать, что в лазарете — два умирающих, что он аптекарь и пришел их осмотреть, а потому требует позвать караульного начальника. У него, мол, имеется разрешение на вход в лазарет.
Часовые послушно отворили ворота и позвали караульного начальника. Это был унтер-офицер в новенькой форме и с косицей, которая тряслась, словно железная. Недоверчиво оглядев штатского, он заявил, что в лазарет никого пускать не велено. Потом, стуча тяжелыми башмаками, он остановился перед Агагиянияном в своем новом, застегнутом до подбородка мундире — в такие мундиры Австрия в те годы обряжала славонцев, — и рявкнул:
— Господину аптекарю следует обратиться к командиру. Ворота отворяются только по его приказу.
Но когда молодой армянин закричал, что у него есть разрешение на вход, и добавил, что в лагере сидят черногорцы, их, славонцев, братья, унтер-офицер взял у солдата штуцер, приставил его к ноге и сказал:
— Честь и уважение черногорцам! Они и впрямь наши братья! (Он сказал: «unsere Brüder!»)
Однако прибавил, что не может нарушить приказ.
Тщетно молил его Агагияниян.
Наконец Исакович, оставшийся в экипаже, позвал армянина.
И они возвратились к себе, так ничего и не добившись.
По совету Агагиянияна Исакович в тот же вечер встретился в греческом кабачке на Флейшмаркте, неподалеку от греческой церкви, с уже упомянутым выше Михаилом Вани.
Кем был этот Вани, известно из секретного сообщения некоего Карла Имбрияни, венского полицейского пристава и шпиона венецианского посла. Сообщение, датированное 31 июля 1752 года, было обнаружено в венецианском посольстве спустя сорок лет, когда Венеция вошла в состав Австрийской империи.
В нем Имбрияни пишет, что за большие деньги, прибегнув к посулам и к помощи женщины, он получил новые сведения от попа Михаила о черногорцах и о некоем офицере Павле Исаковиче, направлявшемся по поручению русского посла в Черногорию.
Этому офицеру было поручено вербовать людей на русскую военную службу и отправлять их в Киев. Он, Имбрияни, и в дальнейшем готов сообщать об Исаковиче все, что узнает, но просит как можно скорее прислать ему, по условленному каналу, не выплаченные до сих пор деньги. Просит его превосходительство позаботиться и о той малой толике средств, сейчас ему столь необходимой (Имбрияни написал: «Notdürftigkeit»[67] и «mancanza»[68]). А он уж постарается разузнать побольше.
В последующих сообщениях Имбрияни упоминает о каких-то других офицерах.
На свидании Михаил Вани очаровал Исаковича, выманил у него деньги и завоевал его дружбу.
Позднее Павел рассказывал братьям, что Вани — человек весьма любезный, холеный, лет сорока — пятидесяти, высокий, что лицо у него смуглое, точно лик на иконе, пред которой полвека зажигали и тушили свечи. У него, как у многих сербов, большие черные глаза, красивая белая рука, которой он то и дело поглаживает свою шелковистую, тронутую сединой бороду. Такие белые, холеные и теплые руки у его земляков встречаются редко.
У Вани, — вспоминал Павел, — приятная улыбка и красные, очень красные пухлые губы. Когда он говорит, от этих губ просто нельзя оторвать взгляда. Он строен, но очень худ, словно его сжигает какой-то внутренний огонь. А когда Вани смотрит на собеседника, глаза у него горят как угли. По слухам, такие люди, как совы, видят даже в темноте. Он неслышно появляется в своей черной рясе. И каждый раз, глядя на него, диву даешься, откуда взялся среди сербов такой человек.
