– Роуленд, если ты хочешь, я могу поехать с тобой в гостиницу.
– Хочу, – ответил Роуленд.
– Тогда поверни налево. Мы можем поехать в «Рэндолф».
– Линдсей, слушай меня внимательно, – сказал Колин.
Он говорил с ней по радиотелефону из верхней комнаты Уайльдфелл-Холла, найденного для него Роулендом Макгиром. Из окна были видны вересковая пустошь и тропинка, спускавшаяся к морю. Он смотрел на белый песок, на ленивые волны. Как только у него выдавалось свободное время, он приходил на этот берег и думал о Линдсей. Он думал о ней всегда с любовью, иногда с нетерпением, иногда с вожделением. Он привык к шуму волн, а их мерное движение успокаивало его душу. Начинался прилив, ярко светило зимнее солнце, а в воздухе уже пахло весной.
– Дорогая, ты меня слышишь?
– Да, очень хорошо, как будто ты стоишь рядом со мной.
– Линдсей, какое сегодня число?
– Двадцать восьмое февраля. – Голос Колина слегка дрожал. – Сегодня последний день съемок – если, конечно, Томас Корт не вышел из графика.
– Он никогда не выходит из графика.
– Тогда ты свободный человек. Через сколько – через два часа, через три?
– Через десять минут, – объявил Колин. – Он говорит, что остался один дубль. Это означает, что еще до темноты я буду с тобой. Они сейчас отснимут первую сцену, и я уеду.
– А почему они снимают задом наперед? Можно запутаться.
– Нет, к этому быстро привыкаешь. – Колин набрал в грудь побольше воздуха. – Дорогая, я хочу попросить тебя о том же, о чем просил, когда первый раз говорил с тобой по телефону. Тогда я звонил из коттеджа, который находится совсем близко отсюда. Линдсей, если я не ошибаюсь, я спрашиваю тебя в тридцать четвертый раз – ты выйдешь за меня замуж? Ответь, да или нет, потому что у меня в кармане…
– Да, – сказала Линдсей.
– У меня… Где же? А-а, вот она… У меня в кармане лицензия, и это означает, что завтра в Оксфорде, согласна ты или не согласна, я веду тебя… Что ты сказала?
– Я сказала «да», – ответила Линдсей.
Колин был в явном смятении, поэтому она решила не говорить ему, что, по сути дела, теперь он как честный человек просто обязан на ней жениться.
– Десять недель. – Этими словами Линдсей завершила свое сумбурное, непрерывно прерывавшееся объяснение.
Они стояли на кухне в фермерском домике, к которому Колин полчаса назад подъехал на безумной скорости, но с осторожностью, приличествующей жениху.
Слушая это объяснение, Колин все больше и больше заливался краской. В ушах звучал нараставший гул немыслимой силы. Очень не скоро до него дошло, что этот гул был знаком глубочайшей радости, столь могучей, что он потерял дар речи. Когда он бросился к Линдсей и стиснул ее в объятиях, этот дар постепенно стал к нему возвращаться, и он сумел выразить – словами и прикосновениями – все страхи, надежды, желания, переполнявшие его душу.
Через некоторое время его охватила обычная для будущего отца паника. Ему казалось, что Линдсей не должна стоять, потом ему приходило в голову, что ей следует лежать. Он думал, что ей надо поесть – или, наоборот, не надо есть. Он считал, что ей нужны фрукты и молоко, и был абсолютоно уверен, что она должна немедленно показаться самому мудрому и опытному гинекологу с Харли-стрит. Как она спала? Достаточно ли она отдыхает? Хочет ли она чего-нибудь особенного? Он страстно надеялся, что у нее возникнут самые невозможные желания – он знал, что достанет все, чего бы она ни пожелала.
– О Боже, Боже, – говорил он, меряя шагами кухню, время от времени задевая головой о балку и не замечая этого. – Дорогая, ты должна сесть. Положи ноги повыше. Тебе дать плед? Тебе не холодно? Тебе нельзя оставаться одной. Если бы я знал, если бы хоть что-нибудь подозревал, никакие силы не заставили бы меня от тебя уехать. К черту фильм! К черту Томаса Корта! Я был бы здесь. О Боже, Боже. А мы все-таки сможем пожениться завтра? Или для тебя это будет слишком тяжело? Такой стресс. У женщин всегда бывает стресс в день свадьбы. Платье! Цветы! Они всегда беспокоятся о таких вещах. Я сказал Тому. Боже! Том! Кольцо у Тома! Я немедленно должен ему позвонить.
– Кольцо у Тома? – изумленно проговорила Линдсей.
– Конечно, у Тома. Том будет шафером. Мы решили это еще неделю назад. Атака Уланова – вы угрожаете ферзю слоном и конем. Том сказал, что ты сразу сдаешься. Да, что я должен сделать? Я же совсем забыл про медовый месяц! О Боже, как я счастлив! А что подумает отец? Он мне этого никогда не простит. Он тебя обожает. Он подумает, что я вел себя совершенно недостойным образом.
– Почему бы нам его не навестить? – предложила Линдсей, вставая. – Пойдем и все ему скажем. Представь, дорогой, я вполне способна передвигаться и у меня достаточно сил, чтобы завтра выйти за тебя замуж. Я замечательно себя чувствую. Колин, беременность – не болезнь.
– Беременность! Беременность! Какое прекрасное слово, – вскричал Колин и снова ударился головой о балку. – Ты беременна моим ребенком. Боже, как я тебя люблю. Тебе надо надеть пальто и шарф. Обязательно шарф. Линдсей, я способен видеть на тысячу миль вдаль, я способен передвигать горы. Я могу творить чудеса.
– Да, кажется, можешь.
– Я боюсь. Я никогда в жизни не был так счастлив и никогда так не боялся. – Колин опустился на колени и прижался лицом к ее животу. Он целовал ее шерстяную юбку, пояс которой Линдсей сегодня в первый раз застегнула на другую дырку, испытывая при этом гордость. Она запустила пальцы в его волосы, ее сердце переполняла любовь. Потом она заставила его встать.
Она позволила укутать себя, что и было проделано любящими руками. Потом они поехали в «Шют-Корт». Когда они ехали по проселочной дороге, Колин излучал оптимизм, подъезжая к лесу, он вдруг решил, что недостоин такого счастья, а в оленьем парке пришел к выводу, что станет достоин, если Линдсей ему поможет.
Сначала Колин вошел в кабинет отца один. Выражение лица у него было озабоченное. Линдсей осталась ждать в холле.
Колин вышел не скоро, и теперь его лицо выражало изумление. Оказалось, что его отец, человек старой закалки, отягощенный твердой верой в то, что мужчина ни при каких обстоятельствах не должен показывать своих чувств, повел себя совершенно не так, как представлял себе Колин. Он несколько раз сказал «клянусь Юпитером» и несколько раз повторил, что потрясен до глубины души. Потом он, грозно нахмурившись и топорща усы, сделал несколько пространных замечаний относительно предназначения и ответственности мужчины, и тут выдержка ему изменила. Он обнял Колина, закашлялся, отвернулся и высморкался. Ему так и не удалось скрыть того обстоятельства, что он самым нелепым образом прослезился.
