Ордер был выписан двум женщинам: у молодой муж находился в плену, ей квартира полагалась вне очереди. Но потом выяснилось, что новых жильцов будет трое: вместе с двумя женщинами в комнату въехал еще и молодой офицерик, офицер новой армии. Его «неясное отношение» к новым соседкам Ласло было, впрочем, совершенно ясным.
Клара бегло поведала Ласло о своих приключениях в имении графов, в Сомбатхее, и на обратном пути домой.
Эти четыре месяца стояли особняком в ее жизни. Не имея подобного себе ни в ее прошлом, ни в будущем, они стали как бы отдельным, ни с чем иным не связанным эпизодом. О да! Пройдут годы, но она по-прежнему будет рассказывать об этом эпизоде, как рассказывают люди о днях осады, о концлагерях, о жизни в плену: маленькие истории, короткие, словно для анекдота, штрихи, из которых неизменно будет явствовать, какая она смелая и умная женщина, как хорошо она теперь разбирается в таких вещах, о которых раньше не имела и понятия. И в этих мелких подробностях вся ее история в целом мало-помалу растворится. И только по утрам, в полусне, будут настигать ее видения, бросая ее в холодный пот; и она вскочит с постели и поспешит в ванную, чтобы под душем вместе с липким, противным потом смыть с себя и липкие, противные воспоминания.
А было это все так. Из почти окруженного Будапешта они выскочили, даже не зная, что кольцо советских войск вот-вот сомкнется: нетерпеливые гудки машин и громыхание телег, в три-четыре ряда двигавшихся по Венскому шоссе, крики солдат заглушали шум приближавшегося боя. Их, правда, несколько раз останавливали, но у профессора, сидевшего за рулем, были отличные военные и гражданские документы, для новых же попутчиков в маленькой переполненной машине все равно уже не было больше места. За Дёром сутолока на шоссе спала, поехали быстрее и к вечеру были уже в Сомбатхее. На следующий день профессор, как обещал, достал Кларе машину с солдатом-водителем и отправил ее в Залу.
В имении графов Клару приняли очень сердечно, дали ей отдельную комнату рядом со спальней Бэллочки. Графский дворец оказался просто домом, типичным для деревенских помещичьих усадеб, но просторным и удобным внутри, теплым, с толстыми стенами и добротными печками, топившимися дровами. Зима пока еще не пришла сюда: не было еще ни снега, ни холодов, ни даже ветров, срывающих с деревьев жухлую осеннюю листву. И когда в перерыве между долгими ливнями проглядывало солнце, все вокруг: желтые пятна жнивья, коричневые пашни, черные полосы кукурузников, золотые с багрецой придорожные аллеи и крохотные рощицы лесов — горело в его лучах тысячью красок домотканой пестрядины, как бы уверяя: нет еще, не ушла осень! Но на село уже давно опустилось оцепенение и безмолвие зимы.
Граф оказался добродушно-лысым, пузатеньким дяденькой; ходил в галифе, сапогах, в куртке и потертой, некогда зеленой шляпе. Вставал он рано, чуть свет, кричал на слуг, объезжал имение — иногда верхом, иногда в двуколке. Его шумная энергия, мужицкая грубоватость никак не вязались с тишиной, размеренностью и вечными, непоколебимыми ритуалами жизни, царившей в самом графском доме. Андраш тоже вынужден был делить эти занятия с отцом. От военной службы он освободился, приняв на себя множество всяких обязанностей и должностей по линии областного помещичьего союза, заготовительных органов и даже местной противовоздушной обороны. И если даже все эти должности были не чем иным, как красивым камуфляжем, время от времени ему все же полагалось кое-где показываться и делать вид, что он и в самом деле что-то делает. Из города он привозил сообщения о положении на фронте, но о них в доме говорили мало, глядя навстречу будущему с какой-то непоколебимой уверенностью: с кем-кем, но с ними ничего не может случиться. Фронт замер на одном месте. Русские штурмовали Будапешт.
— Не знаю, что останется от города! — иногда вздыхал Андраш.
Отец свертывал газету, неторопливо откладывал ее в сторону и, словно какую-нибудь остроту, произносил всегда одну и ту же фразу:
— Да, немного от него останется!
Иногда они вчетвером выезжали верхом. Старый граф ухаживал при этом за Кларой, делая это довольно недвусмысленно: он всегда знал, как лучше ухватить, за что поддержать, пока помогаешь даме спрыгнуть с седла. Но серьезная опасность с его стороны Кларе, как видно, не угрожала: граф как бы прикидывал про себя, чего тут больше — выигрыша или риска. Возможно, он боялся осрамиться и особенно боялся жены.
Графиня — женщина лет за сорок — все еще очень красивая и величественная, как статуя, была приветлива к гостям, но, где только могла, избегала их общества, ссылаясь то на мигрень, то еще на что-нибудь. Ни о чем, касавшемся семьи, никогда в присутствии обеих дам не говорила, на «ты» с ними не переходила.
Бэллочку Клара едва узнала. Она сильно загорела и как-то по-деревенски опростилась. Может быть, волосы, три месяца не видавшие парикмахера, были тому причиной. Бэлла зачесывала их теперь гладко, либо закладывала в пучок, либо, как школьница, перевязав сзади ленточкой, распускала по спине «конским хвостом». Даже походка стала у нее другая — словно она отвыкла от гладкого асфальта, приучившись к ухабам и водомоинам проселков, тропинок, карабкающихся по горным виноградникам. Но особенно удивило Клару другое: Бэлла очень часто была теперь мрачной, раздражительной, дурно настроенной. Она приехала сюда в качестве невесты Андраша с замашками дамы, избалованной вниманием пештских поклонников, готовых выполнить любое ее желание. Однако достаточно было одного тихого, но решительного заявления графини — Клара узнала о нем сразу же по прибытии, хотя и не от Бэллы, — чтобы всяким иллюзиям был положен конец. Она сказала твердо, что сын ее не женится раньше тридцати лет и что вообще мужчины до тридцати не способны найти достойных им женщин. Андрашу было двадцать два года, Бэлле двадцать пять. А в остальном, при всей набожности графини, она довольно снисходительно отнеслась к тому, что под одной крышей с ее семьей живет любовница сына. Но именно так: любовница. Это было видно хотя бы из снисходительно-сострадательного внимания, с каким она относилась к дочурке Бэллы, — часто брала ее с собой гулять, в церковь, рассказывала ей сказки, играла с ней. «Ребенок не должен ничего видеть, он не понимает».
Андраш был очень внимателен к Бэлле за столом, в обществе. Как-то раз Бэлла обронила, что ей очень недостает музыки. Лишь на миллиметр шевельнулась при этих словах бровь графини, но Андраш отказался от задуманной с вечера охоты и весь день крутил патефон. Графиня как бы пользовалась присутствием Бэллы, чтобы довершить обучение сына тому, как джентльмен должен вести себя по отношению к женщине.
Клара никогда, даже для самой себя, не облекала это в слова, но видела совершенно отчетливо: Бэлла допустила свой самый большой просчет именно там, где ожидала наибольшего светского успеха. И своим женским инстинктом Клара чувствовала — нет, отчетливо видела — причину этого просчета, особенно когда Бэлла в минуты откровенности начинала говорить о Ласло Саларди, вспоминать о днях их любви.
Потом упал снег, началась охота на зайцев, лис. Английские бомбовозы больше не бороздили небо над их головами, шум далеких боев тоже не долетал сюда. Среди тихих холмов лежал тихий, застывший в неповторимом, словно тонким ледком подернутом, покое и порядке, их маленький обособленный мирок. Война остановилась, и даже по газетам казалось, что фронт больше не движется, скорее даже начал понемногу отодвигаться назад. Полчаса, которые хозяева и гости, по обычаю этого дома, проводили вместе, принадлежали политике. Все рассаживались вокруг кафельного камина, неторопливо беседовали, а старый граф погружался в чтение газет.
— Кажется, Балатонская оборонительная линия действительно прочна? — говорил Андраш. — К весне немцы, вероятно, оттеснят их до Дуная!..
Ему никто не отвечал, все слушали, как мурлычет огонь в камине, и только граф, помолчав несколько минут и свертывая свою газету, неопределенно ронял:
— Ну-ну!
Осознание необходимости бежать пришло к ним неожиданно, словно вдруг начавшийся ледоход. И тем не менее графы восприняли это с таким спокойствием, словно взирали на все капризы политической погоды из окна тепло натопленной комнаты. Они будто уже много лет назад разработали до мелочей план бегства: каждому чемодану нашлось место на повозке, для каждой повозки — упряжка лошадей. Приглашали они с собой в Австрию и обеих гостий. Но не настаивали: кто же имеет право вмешиваться в судьбу чужих людей? Клара сказала, что она вернется к своим знакомым в Сомбатхее, что из Венгрии она не хочет уезжать. Бэлла тоже объяснила — самой себе — свое решение: она уехала из города не потому, что боялась перемен, но просто, как заботливая мать, хотела увезти из-под бомбежек ребенка. Теперь она думала остаться с Кларой: втроем, с ребенком, им будет проще. Ей хотелось бы только одного: расстаться с Андрашем и со всем его семейством так, как этого требовал хороший тон и вкус действительно утонченной женщины — страстными клятвами или просто с грустью, задушевно закончить это интермеццо в ее жизни. Накануне отъезда, уже вечером, она наспех даже переговорила с Кларой о том, что их ждет в Сомбатхее: обе решили, что попробуют устроиться сестрами милосердия в больницу.
