Завели группу заготовителей и они. Возглавил ее Мохаи. Оказалось, что горы искореженного металла — настоящее «золотое дно». Сколько цепей, гвоздей, болтов можно выковать из этого металла! Железнодорожники оборудовали самый настоящий кузнечный цех. Подле брандмауэра — единственного, что уцелело от перрона «Прибытие», — построили навес, покрыли его тесом, толем. Здесь-то и кузнечили ежедневно человек десять — пятнадцать, с утра до ночи гнули подковы, выпрямляли гвозди. Столько, на скольких набралось инструмента. Потом в дорогу двинулись первые группы заготовителей: четверо в Вац, человек десять — в Сольнок. Кое-кто попытался пробраться и за Тису. Говорили, что с пересадками и пешими переходами можно доехать хоть до Дебрецена, до Бекешчабы. Через несколько дней первая группа вернулась. Пожива оказалась не слишком велика: немножко муки, килограмма два пожелтевшего сала… В окрестностях Пешта продовольствия оставалось немного, да и просили за все очень дорого. Ждали, когда вернутся дальние, — может, им больше повезет… А пока снаряжали все новые и новые партии, некоторые из них пропадали на неделю, даже на две. Одни возвращались почти с пустыми руками, другие — нежданно-негаданно — с богатым «урожаем». Один ловкач подсел в русский военный эшелон и добрался до самого Шарбогарда. Там, возле Дуная, в стороне от железной дороги, напал он на совершенно нетронутый край. Удачник привез копченого мяса, отличнейшей колбасы, сала и даже самогонки — сколько смог на спине унести. «Там всего вдоволь, только таскать успевай!» Теперь работа нашлась по меньшей мере для половины рабочих, осевших на станции. Остальные сидели, ждали, били вшей, латали одежонку. Если проглядывало солнышко, вылезали на останки платформ, на обломки стен, сидели, грелись, будто усталые, взъерошенные птицы. Деповцы Казара держались особняком, к ним же тянулась и Аннушка Кёсеги. Привыкла к ним еще за время осады. Чем эти занимались — трудно было попять. Суетились, ходили туда-сюда с деловым видом. Впрочем, у деповцев и прежде всегда была «своя компания».
Вслед за первыми радостями быстро наступило и разочарование. Пока ни у кого ничего не было, народ лучше ладил между собой. А как появилось сало, колбаса, ветчина — люди тотчас вспомнили о семьях. В самом деле, почему они должны делиться со всеми этими бездельниками, которые только и знают, что дуться в карты да греть спину на скупом солнышке? Ведь если бы все, что удалось выменять, поделить между работающими в кузнице и «заготовителями», каждому досталось бы вдвое больше, можно бы и домой что-то переправить… Другие же считали, что и «заготовителям» давать долю не за что. «Они по дороге и без того обжираются; если б нам столько доставалось, сколько у них к рукам прилипло!» И все вместе накидывались на деповцев: те и в кузнице не работали, и в карты с лежебоками не играли.
Больше всех досталось бедной Аннушке. Теперь после обеда меньше шутили, больше попрекали всерьез: «Что же это, а? От такого-то куска корейки — и по стольку на брата досталось?!» Кусок был большой, что верно, то верно. Но делить-то Аннушке теперь уже чуть не на сто порций приходилось! И ужарилось оно, конечно, каждому и досталось по ломтику в полпальца толщиной — приправой к отварным бобам. Где уж тут на завтра отложить! Но и в полпальца ломтик — целое сокровище, редкое лакомство. Аннушке, бедняге, и того не досталось. Может, кто-то два ломтика взял, а может, она обсчиталась, — словом, не хватило. Но она даже то, что вытопилось, бережно слила в пузырек — будет чем заправить завтра еду. А сама вымазала кусочком хлеба то, что осталось на сковородке, — вот и все ее сало. А они еще недовольны, все-то им мало да невкусно!.. Аннушке было обидно до слез…
У нее и без того на душе кошки скребли: утром на станцию пришел какой-то оборванный, заросший человек. Вид у него был страшный. Отозвав Аннушку в сторонку, он сказал:
— Я вас еще вчера искал. Дома, где вы живете. Письмо я вам привез от генеральши.
Аннушка сначала даже не поняла: от какой еще генеральши? Вот если бы он сказал: «от ее превосходительства»… Она с замирающим сердцем протянула руку за измятым, перепачканным конвертом. Письмо от г-жи Руднаи состояло всего из нескольких корявых и почти неразборчивых строчек. Хозяйка писала, что уезжает куда-то еще дальше, в немецкий город, но обещала вернуться, «как только все придет в порядок». «Смотри за вещами! — приказывала она. — Если все сбережешь, отблагодарю. А если что пропадет, пеняй на себя!..»
С замирающим сердцем девчонка разбирала по буквам проклятия, угрозы и обещания, вроде: «Все это недолго протянется, скоро я вернусь, тогда гляди у меня!» Пока Аннушка со скоростью улитки разбирала хозяйкины каракули, «письмоносец» нетерпеливо шевелил пальцами, выглядывавшими из рваного ботинка, и искоса следил за ней. Наконец Аннушка дошла и до постскриптума: «Человеку, который передаст тебе это письмо, дай сто штук сигарет».
— Ну что, пошли?
Аннушка обмерла. Сто сигарет! Да у нее и одной-то сигареты не осталось! Вначале, еще во время осады, они с Жужей меняли их на хлеб, а потом все, что сохранилось. Аннушка раздала железнодорожникам. «Как же я теперь на глаза покажусь ее превосходительству? — думала бедняжка. — Как объясню ей, когда «восстановят порядок», что я правильно сделала, иначе нельзя было…»
— Не могу я вам дать ста сигарет. Нет у меня.
Такой ругани ей еще не доводилось и слышать, хотя ни крестная, ни ее превосходительство, поучая сироту, выбором выражений себя не утруждали. На счастье, мимо шли двое деповцев: они прогнали распоясавшегося «письмоносца»…
А железнодорожники, давно покончив с обедом, все еще продолжали обсуждать меню.
— Пережарила она свинину, вот что, — пояснял пожилой движенец, шевеля моржовыми усами. — Нельзя столько жиру из сала вытапливать! Как только сало на стекло походить начало — тут его с жару-то и долой! Я уж знаю, сам поваром в армии служил… Сколько я этого сала на своем веку пережарил! Как только на стекло стало походить — сымай!.. А это что ж, одни шкварки… Ужарилось сало-то… Из такого большого куска совсем махонький остался…
Другой был еще злее:
— Понятное дело, жиру девка себе натопить решила. А потом — хлебом в сковородку макать… Думаешь, я не видел?
Аннушка расплакалась. Обидчик ее, видя, что переборщил, поспешил удалиться, остальные взяли девчонку под защиту:
— Чего вы к ней пристали? Ну, макнула хлебом разок-другой. Ох, и народ теперь стал — злые все, будто собаки. Ладно, не голоси!
Усатый, похожий на моржа, почему-то принял упрек на свой счет:
— Я, что ли, пристал? Учу я ее… Говорю, поваром был в солдатчину, в первую мировую. Надо же ей объяснить, чтоб в другорядь знала… Подумаешь, недотрога, эдаких я еще и не видывал…
В воздухе низкого подвала густо плыл запах остывающей пищи. Кое-кто уже улегся, сбросив ботинки, завернувшись в одеяла, надвинув на глаза шапки. Теперь и эти заворочались.
— Поспать-то хоть дадут? Еда такая, что только кишке напоказ. Так уж хоть спать не мешайте. Ну, чего ты разнюнилась?! Пошла ты отсюда подобру-поздорову!
В дверях показался Мохаи. Кто-то из лежебок поднялся.
— Свяжись только с бабьем! Когда столько мужиков — девке тут не место.
— А я уже давно это говорил! — подхватил Мохаи назидательным тоном. — Мы к тебе, девонька, с хорошей душой отнеслись. Приняли тебя на неделю-другую — поживи, мол, ладно!.. А ведь ты уже два месяца здесь отираешься. Ну, чего ты еще хочешь? Я ведь добра тебе желаю, слышишь?.. Пора уж и тебе за дело приниматься! Что ж, железнодорожницей решила стать?.. Так ведь нам и самим-то работы нет. Да и не про тебя эта работенка — баба здесь ни к чему… Образование опять же у тебя никакое. Киоск твой когда еще построят — будешь ждать, состаришься. А времечко бежит. Шла бы ты лучше работать. Или не хочется ручки марать?
У Аннушки голова кругом пошла. Выгоняют? И она зарыдала еще пуще, теперь уже с отчаяния.
— Неужели вам нестыдно?!
Дощатая дверца, ведшая в тот отсек, где жили деповцы Казара, распахнулась. Голос главного инженера звучал непривычно резко.
— Когда она трехмесячную нашу грязь отсюда вывозила, да сигареты нам раздавала, да полы скребла — тогда она хороша была? А теперь лишней стала? Пожалели: объест вас?! Стыда у вас нет!
Люди примолкли, чувствуя, что главный инженер прав.
— Пойдемте, девочка! — Казар ласково взял Аннушку за плечо и повел в убежище деповцев.
Девушка сразу перестала рыдать, и только лицо ее все блестело от слез. Аннушке было приятно, что Казар звал ее «девочкой», но в отличие от прочих никогда не говорил ей «ты».
Жизнь на станции шла сама по себе, будто на отрезанном от целого света острове. Лайоша Сечи мучила совесть, и раза два на заседаниях районного комитета он вспоминал о станции. «Надо бы заглянуть туда!» Но каждый раз на десятках крупных и маленьких предприятий района — да еще в канун 1 Мая — находились дела, более важные, более срочные. Пали Хорват с гордостью каждый день докладывал: здесь идет уборка руин, там — ремонтируют станки, а кое-где понемногу уже начали давать продукцию; типография работала на полную мощность, на других предприятиях производили понемногу товары, пользовавшиеся после войны особым спросом, — замки, гайки, толь, дверные и оконные рамы. Открылся бассейн, открылся ресторан Шполариха и еще народная столовая — силами коммунальных рабочих.
