Аксенов в Лос-Анджелесе оказался посредником между «партиями» Синявского и Максимова. Он первым говорил после вступительного доклада Синявского «Две литературы или одна?», в котором Синявский, разумеется, отстаивал идею единства русской литературы. Самой выгодной для живущих в Союзе писателей приметой времени он назвал возможность, пусть и сопряженную с риском, печататься на Западе.
Главный недостаток эмиграции Синявский определил как отсутствие серьезной литературной критики в результате сведения литературы к политике и разделения ее на «подцензурную» (опубликованную в Советском Союзе) и «диссидентскую». Находясь в другой «географии», он, как почти все прочие присутствовавшие писатели, был предсказуемо озабочен отношением эмиграции к метрополии. Синявский обращался к статье Юрия Мальцева под названием «Промежуточная литература и критерий подлинности», в которой утверждалось, что такая литература (подцензурная) подлинной не является. Синявский оспаривал само понятие «промежуточности» и не соглашался с тем, что к такой литературе могли бы принадлежать такие писатели, как Трифонов, Шукшин и Распутин. Обсуждая доклад Синявского, Некрасов заявил, что «нельзя придумать позорнее названия, чем „промежуточная литература“»[510].
Виктор Некрасов (1981)
«Разделение литературы по партийно-политическому признаку, с какой бы стороны оно ни исходило, вызывает у меня чувство протеста… – сказал Синявский. – Самая хорошая политика – это еще не критерий художественности». Еще он говорил об опасности «столбовой дороги», идти которой предлагали Солженицын и некоторые другие писатели, заодно отрицавшие существование в современной русской литературе авангардных течений[511]. Аксенов согласился с позицией Синявского, а на последнем круглом столе поставил его имя и имя Максимова в один ряд.
Тема разделения русской литературы на «метропольную» и зарубежную вкупе с производными этой темы возникала во время конференции множество раз. Карл Проффер в своем докладе назвал эмигрантскую литературу «обломками» (detritus) культуры, утверждая наличие единой русской литературы, к которой он относил, например, романы Аксенова – вне зависимости от того, где они опубликованы.
Для большинства присутствовавших на конференции писателей «пространственный» вопрос («Госиздат» или «тамиздат») превратился в политический: они раскололись на тех, кто был на стороне «диссидентского» зарубежного лагеря (Солженицын и Максимов), и тех, кто отказывался к нему принадлежать. Первых можно назвать литературными консерваторами, о вторых – сказать, что они избрали иной, более своеобразный путь. Доклад Алексея Цветкова «По эту сторону Солженицына» в последний день конференции поставил дискуссию в исторические рамки «утилитарной» (политической) критики в стиле XIX века, продолжавшей действовать в диаспоре: ей он противопоставил творчество Соколова и Лимонова. Из затронутых Цветковым тем самой «горячей» оказалась тема принадлежности к Союзу писателей СССР; среди прочего он заявил, что многие его члены производили «второразрядную продукцию», привел в пример Коржавина и противопоставил ему опять-таки Соколова с Лимоновым: «Блестящий роман „Между собакой и волком“ в протяжение целого года не мог привлечь к себе внимания рабской русской критической мысли, занятой сочинением взаимных здравиц». Затем он сослался на подборку стихов Лимонова в «Континенте» с предисловием ответственного секретаря журнала Натальи Горбаневской, оповестившей читателя о том, «что терпеть не может подобной поэзии»: «Прекрасные стихи Лимонова, стóящие, на наш взгляд, всего творчества ответственного секретаря, остались, в результате, невычитанными и искаженными множеством грубейших опечаток»[512]. Как и следовало ожидать, эти высказывания Цветкова, представлявшего «молодежное крыло» эмигрантской литературы, бывших членов писательского союза возмутили.
Алексей Цветков (1981)
Бедному Коржавину, оказавшемуся своего рода козлом отпущения для молодых, досталось и от Лимонова, выступавшего сразу после него. (Коржавин ругал коллег и сильно нарушил регламент, так что его пришлось остановить.) Лимонов сказал: «В отличие от предыдущего оратора я не могу кончить в любой момент[513]. ‹…› Я вообще собирался говорить по-английски, но мой сосед Алеша Цветков сказал мне: „Не выпендривайся, будь как все“». Перейдя к общему обсуждению, он заявил, что вопрос «две литературы или одна?» его не интересует; ему «даже не нравится название конференции – „Литература третьей волны“. Third wave звучит вроде „third rate“, что-то третье, третье – это уже плохо, мне хочется быть первым… Мне вообще кажется, что я не русский писатель»[514]. Он пожалел, что принадлежит к русской литературе, которую «норовят использовать все, кому не лень. Используют ее здесь на Западе, используют ее в России. Быть русским писателем – значит оказаться между двух гигантских жерновов – России и Запада». Лимонов назвал Соколова, Цветкова, Юрия Милославского и себя представителями «русской литературы вне политики (курсив Лимонова. – О. М.). Нас трудно использовать и с той, и с другой стороны. Ну как, скажите мне, использовать прозу Соколова в интересах геополитической борьбы двух великих держав?»[515] Знал бы он, что через пятнадцать лет начнет выступать именно с этих политических позиций! На последнем круглом столе (посвященном будущему эмигрантской литературы) Лимонов проиллюстрировал свою позицию анекдотом: «Мне рассказали такую историю, для меня очень любопытную. Это мое будущее или настоящее. Мне рассказали о детях Солженицына, которые в туалете, скрываясь от отца, читали мою книгу. Таким образом, я считаю, что мое будущее уже пришло»[516]. (Алешковский вставил: «…и после прочтения пользуются ею по назначению», но из текста для сборника эту реплику попросил убрать.)
Своими выступлениями Лимонов, конечно, эпатировал и писателей, и слушателей[517]. Когда слависты обсуждали общие проблемы литературы в эмиграции, имя Лимонова звучало не реже, а чаще, чем имена прочих присутствовавших. Эдвард Браун, известный американский специалист по советской литературе, взял двойную экспозицию из замечательного стихотворения Ходасевича «Соррентинские фотографии», в которых российские образы проецируются на Южную Италию как метафору эмигрантского существования. Он назвал «Эдичку» «ярким остранением не столько русской жизни, „метропольной“ и эмигрантской, сколько американской, достигаемым поразительно разнообразными и откровенными „кадрами“… в этой книге, поражающей своим диапазоном, вы слышите подлинный голос негодующего человека, оказавшегося на дне американского общества»[518]. Немало внимания уделила Лимонову и пресса, отозвавшаяся на конференцию: в газетах Los Angeles Times и Washington Post.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
